Петр Еремеев - Арзамас-городок

…Оказался нужным Владимирский Советской власти. 26 ноября 1918 года уисполком назначил его на должность заведующего водосбором и водопроводом. Ему предоставили для разъездов лошадь, выдавали «красноармейский паек». Старик рекомендовал начать строительство второй очереди водосбора и бассейна на Мокром, понимая, что населению города расти.

В 1922 году состоялся 12-й Всероссийский водопроводный съезд, и отца Федора пригласили на его заседания. Он выступил перед коллегами с призывом шире использовать подземные кладовые воды, делился своим опытом работы. Съезд признал, что гидросооружения по типу арзамасских «могут служить практическим примером в решении вопроса водоснабжения местностей бедных хорошей водой».

… Зеркало безжалостно показывало ущербную старость: поределые седины длинных волос, которые он заплетал на затылке в косицу, белую, иссеченную уже бороду, глубоко запавшие глаза, потерявшие прежний живой блеск. Все чаще прислушивался к себе, все чаще ощущал затяжную усталость. В конце 1923 года Арзамасский уисполком передал все водное хозяйство под ответственность инженера Гусева, а на Федора Ивановича возложили лишь надзор за состоянием водосбора и водопровода.

Одиночество скрашивали, а точнее еще больше нагнетали щемящую тоску старые, зажившиеся на белом свете священнослужители, с кем некогда начинал нести святое тягло церковной службы Господу. Недужные. смиренные, они приходили прощаться, отдать последний поклон. Батюшка ответно кланялся каждому, принимал и отдавал последнее целование… А вот старый подруг, верный сомысленник Николай Щегольков не успел проститься. Ведь еще и не стар, ему бы жить да жить — замучили сердце историка допросами, наглыми наскоками не в меру ретивые совдеповцы.

Он, Владимирский, еще знавший тех, кто, не щадя живота своего, изгонял из пределов Отечества пестрые полчища Наполеона, воспитанный на патриотической послевоенной литературе 20—40-х годов прошлого пека, на правде Некрасова, Достоевского, Лескова, не принял братоубийственной гражданской, понимая, что кому-то очень надо бросить на распыл русских в костер мировой революции.

Священник не мог принять и грубого изъятия церковных ценностей в 1922 году и репрессий против церковных иерархов. [85]Почему же сын, что так удобно уселся в высоких московских креслах — такой честный о прошлом, такой непримиримый борец за свободу, не подал голоса протеста?! А что же доченьки-большевички, мечтавшие о всемирной справедливости, о достоинстве каждого человека…

Никогда Федор Иванович не принимал насилия. Потому и выступал во второй Государственной Думе против военно-полевых судов…

Едва только разогрел себя старый честными вопрошениями, как тут же чей-то смешливый голос из-за левого плеча хихикнул с издевочкой и зачастил: сынок и дочери во власти-сласти, пригрелись, разъелись… Понимай! Ну, а ты, честной старче, что же ты. Почетный гражданин града сего, не кинулся с крестом к исполкому с протестом, а?! Ну, потерял бы жизнь в подвале или в овраге, увенчал бы себя мученической смертию при защите Дома Молитвы… То-то! Смалодушничал, духовного мужества не хватило. Да, да, эт-то тебе, правдолюбец, не старые времена, нынче все куда как покруче…

И, едва не бегая по своей комнате, уже сам себя бичуя, зло хохотал, кричал, тыча перстами в грудь:

— Во-от… Ты некогда уговаривал себя, что возможен он, христианский социализм. Как же ты забыл, что социализм Маркса — это атеизм! Тщился в чаянии добра соединить несовместное. Да-а… Сколько прекраснодушных слепцов поддались на эту удочку, но теперь естественно отрезвели — помилуйте-с, неувязочка вышла-с… Как там, Максимыч: человек — это звучит гордо и куда как великолепно… «Безумство храбрых — вот мудрость жизни»?! Кайся, кайся, старик… И поднимай чистоту православия!!!

А нет, оказывается, не отрывался от души Горький. Ведь тогда, в самом-то начале века в нем еще жила такая подкупающая искренность. И человеческая, и писательская. Но уже и в ту пору не принимал священник Владимирский «глашатая» и «буревестника», как можно лепить кумира, когда сказано: не сотвори его! И сверхчеловека Горького провинциальный пастырь не принимал. Ведь за этим «сверх» уже тогда виделась страшная личина социального насилия… Да-с, и тебя, старче, взяли грехи под белы руки…

В апреле 1927 года городские власти определили Владимирскому персональную пенсию и отпустили на покой.

…Грелся на ярком и теплом весеннем солнышке, щуря слезливые стариковские глаза, смотрел на грязноватые остатки тающего снега под　густым вишенником, соглашался, успокаивал себя: полно, тебе восемьдесят четыре года, ты уже обузой новым людям, новому времени. Радуйся, истекло бремя дел твоих и кончились всякие туги сердца — нет всяких там забот и ожиданий.

В 1927 году прощальной радостью строки Горького.

Ждал Федор Иванович его слов. Составился исторический очерк [86]о водопроводе, отослал его своему дружилушке, и Алексей Максимович не замедлил отозваться:

«Искренне уважаемый отец Федор!

Примите мою сердечную благодарность за Вашу добрую память обо мне. Очерк, присланный вами, напомнил мне историю самоотверженного труда вашего на благо людей, напомнил мне жизнь мою в Арзамасе и все то, поистине прекрасное, чем наградило меня знакомство с вами.

На днях приедет из Москвы Екатерина Павловна, — ее тоже обрадует весть о вас.

В моих воспоминаниях о Леониде Андрееве я решил позволить себе упомянуть и о вас, — не сетуйте на меня за это! Весьма жалею, что все еще не нахожу времени достойно описать подвижническое житье Ваше, дорогой человек.

3/IX — 27 г. Сорренто. Почтительно кланяюсь.

А. Пешков — Горький.

Рад буду, если напишите о жизни вашей более подробно».

…Постучала летом в дверь арзамасская девица Лена Курячьева, тогда студентка Нижегородского университета.

Слово за слово… Прочитала она очерк «Леонид Андреев» Горького, и вот захотелось встретиться, значит…

Позже, много лет спустя, рассказывала:

«Здороваемся. Принимает очень радушно. Начинаю разговор.

— Вы ведь знакомство водили с Горьким, когда он жил в Арзамасе.

— Как же, как же, большими приятелями были. Алексей Максимович очень интересовался моей затеей — снабдить город хорошей питьевой водой. Немало побродили мы с ним по Мокрому оврагу…

Задаю Владимирскому последний вопрос:

— Правда ли, что Горький хотел написать вашу биографию?

— Да, хотел, но я отклонил это. Ведь мы с Алексеем Максимовичем все-таки люди разных убеждений, и я опасался, что он представит жизнь мою в нежелательном для меня духе…»

Разбередила душу священника скоро ушедшая девица.

Отец Федор мелкими торопливыми шажками ходил по летней, ярко освещенной в этот день комнате, путался в длинном старом подряснике и, по многолетней привычке священнослужителя, картинно воздевал руки пред собой, крепким голосом убеждал себя: