Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Он однако не делал ничего преднамеренно неприятного для Государя, как в прошлый приезд, не прикидывался недоумевающим или изумленным при виде новых порядков, форм и уставов, не затруднялся снимать шляпу, не путался со шпагой, садясь в карету.

Прием его петербургской публикой был восторженный. За ним теснились толпы, раздавались приветствия и пожелания; почтение, уважение выражались при всяком случае. Восходило солнце славы, и бедствия двух минувших лет придавали ему особенный блеск. В армии весть о назначении Суворова главнокомандующим произвела электрическое действие, особенно в войсках, которые назначались на войну. Даже в высшем петербургском обществе, где ютились недоброжелатели и завистники Суворова, все как бы преобразилось. Все повалили к нему с поклоном и поздравлениями; вынужденно надетая личина равняла друзей с недругами. Любезностям, комплиментам не было ни конца, ни меры. Но Суворов помнил прошлое, различал людей, и многим из его новообъявившихся поклонников пришлось с притворною улыбкой жаться и ёжиться под его иронией и сарказмом. В числе явившихся на поклон был и Николев. Суворова назвал его "первым своим благодетелем" и велел Прохору посадить его выше всех. Прохор взмостил стул на диван, заставил Николева влезть, и при громком смехе присутствующих Суворов почтил его изысканными поклонами.

Суворову дано было 30,000 р. на подъем, назначено 1,000 р. в месяц столовых. Приказано не проводить с него взыскания по претензии Ворцеля, а предоставить последнему искать убытков судебным порядком с тех, кто продал его лес и поташ. Претензии прочих лиц были уже удовлетворены, о них не упоминалось как о деле прошлом. Да и по Ворцелевскому делу более 9,000 руб. было уже взыскано; теперь их пришлось требовать обратно, и всё это осталось при жизни Суворова не распутанным.

Оба русские корпуса, направленные в Италию, были отданы в подчинение Суворову, и от них отнято право непосредственных представлений Государю, данное им раньше. Суворову разрешено требовать усиления русских войск под его началом, когда он найдет то нужным. Рескрипты Государя следовали один за другим и отличались выражениями благоволения и благосклонности. Император потребовал книгу Антинга, чтобы подробнее познакомиться с прежними кампаниями полководца. Случилось даже одно многозначительное обстоятельство: Суворов просил у Государя дозволения на кое-какие перемены в войсках, против существующего положения. Павел I разрешил, сказав: "Веди войну по-своему, как умеешь". Это было верхом снисходительности со стороны Государя.

Доверие Государя к Суворову было однако неполное; доказательство тому - высочайший рескрипт к генералу Герману, тотчас по отправлении Толбухина за Суворовым в село Кончанское: "Иметь наблюдение за его, Суворова, предприятиями, которые могли бы повести ко вреду войск и общего дела, когда будет он слишком увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать все на свете. Итак, хотя он по своей старости уже и не годится в Телемаки, тем не менее вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умерять порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами". Герман не затруднился принять на себя такое щекотливое поручение; это был цеховой тактик, смотревший на военное дело как на графическое искусство и не подозревавший, что в нем нельзя принимать людей за счетные единицы. Он весь обозначился в ответе Государю: толкуя про глубокий строй, параллельный боевой порядок, направление маршей и лагерные расположения, он видит в Суворове только "старые лета, блеск побед и счастие, постоянно сопровождавшее все его предприятия". Последствия не замедлили разочаровать Государя на счет Германа и многих иных, коих он принимал за корифеев военного искусства, и доказали, что это искусство было в руках Суворова. Суворова не понимали до такой степени, что решили приставить к нему дядьку, тогда как одна мысль о руководстве Суворовым на поле боя представляется невозможной. Менторство Германа не осуществилось лишь потому, что он получил назначение на другой театр войны.

Суворов выехал из Петербурга в последних числах февраля и ехал не скоро, особенно за Митавой, так как дорога ухудшалась, и здоровье его не могло выдержать безостановочной езды, о чем говорится в письмах его приближенных. Остановки делались дважды в день, для обеда и чая, каждый раз на три часа "ради пищеварения". Кроме того, было несколько длительных остановок. Первая была в Митаве, в замке герцога. Желающих представиться Суворову собралось в приемном зале великое множество. Отворилась дверь, показался Суворов босой, в одной рубашке, сказал: "Суворов сейчас выйдет" и скрылся. Через несколько минут он появился снова в полной форме, и сделал прием. Этим он показал, насколько еще расторопен, вопреки слухам о его дряхлости. После приема Суворов пошел по улицам, за ним шли толпы народа; придя на гауптвахту, где караул обедал, сел вместе с солдатами, с большим аппетитом поел каши и затем поехал к французскому королю - претенденту, жившему в Митаве.

На Людовика он произвел большое впечатление. Людовик упоминает про его "причуды, похожие на выходки умопомешательства, если бы не исходили из расчетов ума тонкого и дальновидного". Упоминается про жестокость Суворова, про его кровожадность, про веру в колдовство, в таинственное влияние светил, и вообще высказываются избитые, пошлые понятия о Суворове, которые успели уже сделаться ходячими. Представляясь Людовику, Суворов преклонился пред ним почти до земли, поцеловал руку и полу платья. Людовик сказал, что твердо уверен в победе Суворова. Суворов отвечал, что уповает на помощь Божию, считает Божеским наказанием, что не встретится с Бонапартом, находящимся в Египте, и надеется увидеться в будущем году с Людовиком во Франции. Суворов поддерживал разговор "с ловкостью бывалого придворного" и до такой степени занял своего собеседника, что тот не заметил, как пролетел час времени. Выйдя от претендента, Суворов встретился на подъезде с одним аббатом, который поднес ему книгу своего сочинения; Суворов принял ее "с изящною вежливостью версальского царедворца". Приехав домой, он разделся, окатился холодной водой, надел шубу и пошел к столу. Обедал он в шубе, стоя, сам пят. На столе не было скатерти и салфеток, ели рыбу и пшенную кашу, выпили чашу пунша.

Признавая в Суворове "дарования великого военного гения", Людовик не скрывает неблагоприятного впечатления, которое произвел на него русский полководец своей "внешностью". Отзыв его имеет значение, потому что был первым при вступлении Суворова в Европу; потом его повторяли и другие.

В Вильно, остановившись перед главною гауптвахтой, он из экипажа принял почетный рапорт от командира квартировавшего в Вильне Фанагорийского полка. Тут находились все гражданские и военные власти, толпы жителей, офицеры и солдаты. Суворов пожелал видеть старых гренадер, своих прежних знакомцев - человек 50 подошли. Суворов поздоровался, назвал их витязями, чудо-богатырями, своими милыми; обращался ко многим поименно, подзывал поближе, целовался. Легко понять, какое действие произвело это свидание на старых, седых Суворовских сослуживцев, сроднившихся в пороховом дыму с любимым начальником. Солдаты переглянулись, выступил вперед гренадер Кабанов и просил, чтобы Суворов взял полк в Италию, против французов. "Хотим, желаем", подхватили другие. Просьба была невозможная, но, не желая огорчить своих боевых товарищей отказом, Суворов обещал просить Государя. Тут же приказал переменить почтовых лошадей и отправился дальше. Немного спустя, в Италии, он вспомнил про своих любимых Фанагорийцев и пожалел, что их с ним нет, а еще вдвое жалели об этом гренадеры, попавшие в неумелые руки, в Голландию.