Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Усилить свои войска Суворов мог бы средствами занятого края. Он так и рассчитывал поступить, но распоряжения его были кассированы из Вены. Он приводил в пример Разумовскому французский образ действий и говорил, что можно сформировать сильный корпус войск и милицию под знаменами Сардинского короля. Он неоднократно представлял в Вену, но успеха не только не было, а еще получал неприятные ответы. Под австрийские же знамена Пьемонтцы не шли; все, что удалось из них набрать, ограничилось 6 батальонами.

Продовольственная часть была по-прежнему совершенно неудовлетворительна, а при внезапных операциях играла роль тормоза. Участник войны, служивший в корпусе Ребиндера, свидетельствует, что солдаты получали хлеб из муки, крупно смолотой из разного рода зерна; он был "как трава, без малейшего вкуса; мягкий - крошился, а о черством и говорить нечего". Говядина выдавалась от скота дурного, очень старого; часто попадалась и ослятина. Порционные водка и вино "были ближайшими родственниками итальянской воды". Все это говорится за период мирного похода; что же было при походах военных, при быстрых передвижениях? Состоявший при корпусе Розенберга чиновник Фукс, командированный тайной экспедицией, доносил генерал-прокурору, что с самого вступления русских войск в Италию, продолжается "великое нерадение австрийцев о нашем продовольствии", и оттого происходят разные беспорядки. Австрийцы приводят в свое оправдание, что походы очень быстры, но и "австрийские войска принуждены двигаться форсированными маршами, однако это на их продовольствии не отзывается".

В письме к Разумовскому Суворов говорит, что никогда не может добиться ни истинной цифры австрийских потерь, ни исчисления потери неприятеля, а потому "в описаниях темен". Он утверждает, что иногда австрийцы лгали о своих больших потерях. На основании повеления Павла I, следовало вести журнал военных действий (что впрочем делалось и при Екатерине), и Суворов поручил эту работу Фуксу. Фукс доносит в средине июля генерал- прокурору: "К составлению журнала есть препятствие со стороны австрийцев, ибо они никаких сведений не дают".

Русский посол в Вене, граф Разумовский, сделался слепым орудием барона Тугута. По донесению Фукса, он был надменен и высокомерен с русскими генералами и офицерами, в то же время проявлял уступчивость и любезность к Венскому кабинету. Перед Суворовым он лебезил, извинял боязливость Венского кабинета поражениями; называл его "напуганным кабинетом"; уверял, что у двора нет недоверия к Суворову, а есть только опасение, чтобы он не зашел слишком далеко. Суворов все настойчивее требовал от посла содействия при Венском кабинете и наконец стал писать ему без обиняков. Узнав, что в корпус Ребиндера Разумовский посылал свои предписания, Суворов ему пишет: "Советую вам, если случится в чем ни есть к войскам отнестись, чтоб мне о том для соображения, как к начальнику, сообщать изволили; не заводите другой гофкригсрат, и один всю мою веру и верность крушит". Он обратился к жене Разумовского: "Матушка графиня, высеки графа, он пред сим много дурил". Холодность его к Разумовскому росла и кончилась разрывом.

Суворов не дает пощады эрц-герцогу Карлу за бездеятельность, называет его "наитомнейшим" и говорит: "Эрц-герцог сидит в полном унтеркунфте и тем бештимтзагерит всю бурю на меня, ибо у французов до 10,000 с Жубером сюда набавилось". Он уверяет Толстого, что эрц-герцог мог бы нанести французам вдвое, втрое больше потери, если бы прибегал к холодному оружию: "а штыками здесь, при мне, немцы хорошо колют".

Не всех бракует Суворов, бичуя злыми сарказмами: Мелас, несмотря на его ограниченность, Край, Вукасович, Шателер, Цах и некоторые другие составляют исключение. При осаде александрийской цитадели Шателер был ранен в траншее и не мог остаться при должности. Он не вернулся к Суворову, так как держал его сторону и осмеивал гофкригсрат в частных письмах. Письма вскрыли в государственной канцелярии, и Тугут убрал его из армии.

Оставалось уйти, бросить блистательно начатое дело; но для него, жившего военной славой и для военной славы, это было почти самоубийством. И однако он неоднократно сообщал о таком решении Разумовскому. 21 июня, после изложения невыносимости своего положения, он кончает письмо словами: "Домой, домой, домой, - вот для Вены весь мой план", а спустя 4 дня посылает в Петербург прошение к Государю. "Робость Венского кабинета, зависть ко мне, как чужестранцу, интриги частных двуличных начальников, относящихся прямо в гофкригсрат, который до сего операциями правил, и безвластие мое в производстве сих прежде доклада на тысячи верстах, принуждают меня Ваше Императорское Величество всеподданнейше просить об отзыве моем, ежели сие не переменится. Я хочу мои кости положить в своем отечестве и молить Бога за моего Государя".

Но Венский кабинет забежал вперед и принес в Петербург жалобу. Павел сообщил Разумовскому, что Суворов находится в распоряжении императора Франца. "В нем нет недостатка ни усердия, ни доброй воли, а ремесло свое он знает не хуже какого-нибудь министра или посланника. Пусть только ему предпишут, чего от него желают, а ему останется исполнять". В Вене возрадовались такому отзыву и продолжали приводить Суворова к повиновению, но Суворов не соглашался превратиться в мертвый инструмент. Тогда 23 июля Франц рескриптом напомнил ему, что он отдан в его распоряжение: "а потому несомненно надеюсь, что вы будете в точности исполнять предписания мои".

Павел, получив прошение Суворова, увидел из-за чего возникло недовольство, слухи о котором доходили до него и раньше. Принимая, что требования Венского кабинета невыполнимы и значительно разнятся от первоначальных, Павел I просил Франца II принять меры, чтобы гофкригсрат не давал предписаний, противных его собственной (Франца II) воле, так как это может привести к гибельным последствиям. Разумовскому дано повеление требовать формально объяснений от австрийского императора. 31 июля последовал на имя Суворова рескрипт, где говорилось о необходимости предохранить себя "от всех каверзов и хитростей Венского двора"; что же до "дальнейших военных операций и особенной осторожности от умыслов, зависти и хищности подчиненных австрийских генералов", то Государь предоставлял это "искусству и уму Суворова".

Так тратилось время, недели уходили в осадах крепостей, и второстепенным целям войны жертвовались главные. Болела душа Суворова, ценившего время выше всего, но изменить ход дел был он не в силах. Он не раз получал сведения о готовящемся наступлении неприятеля, достоверность которых подкреплялась передвижениями французских войск, но эти слухи оставались слухами. Не пропуская их без внимания и принимая кое-какие меры, Суворов сосредоточился на наступлении в Генуэзскую Ривьеру. Он твердо держался этого плана, но после категорических венских инструкций должен был отсрочить исполнение до взятия Мантуи. Был составлен план операции, который изменялся с переменой обстоятельств; делались приготовления, отдавались предварительные приказания. Окончательный план состоял в наступлении тремя колоннами: главная должна была направиться через Тендский проход к Ницце, другая угрожать Генуе от Александрии, третья - идти вдоль морского берега. План подписан 19 июля, за несколько часов до получения донесения о взятии Мантуи, и тотчас стал приводиться в исполнение. Суворов обратился к австрийским генералам не только с приказанием, но и с просьбой: спешить распоряжениями, не останавливаясь перед жертвами, и дал десять дней сроку. Краю приказано, оставив в Мантуе гарнизон и отрядив часть войск на усиление колонны генерала Кленау, назначенной идти по морскому берегу, с остальными спешить к Александрии, совершив этот путь (175 верст) в 8 дней. Чтобы сберечь время, Суворов приказал овладеть находившимся на пути наступления фортом Серавалле, и в ночь на 25 июля открыты осадные работы. Хотя по неприступному положению крепостцы на утесе, приходилось орудия брешь-батареи втаскивать по кручам на канатах, но утром она открыла огонь и скоро заставила форт замолчать. Французские передовые посты на Апеннинах пришли в движение, начались мелкие нападения, прошел слух о наступлении республиканской армии. Суворов встревожился и написал командующему осадой Багратиону, что Серавалле не стоит больших жертв, в случае чего лучше бросить осаду и отойти. "Токмо постыдно будет, ежели по пустому... я на все даю вам волю". Багратион продолжал осаду. Суворов послал Горчакова высмотреть положение неприятеля, поехал за ним сам, и хотя тревога оказалась напрасной, съездил вторично вечером и остался на ночь. 27 июля гарнизон сдался в числе 180 человек военнопленных, пятеро офицеров отпущены во Францию с условием не служить год против союзников. Форт заняли австрийцы.