Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Император Павел потребовал полного удовлетворения и, до получения его, отказал австрийскому послу в приезде ко двору. Вызвали Фрелиха в Вену, нарядили военно-судную комиссию; депутатом с русской стороны командировали Милорадовича; Фрелих был приговорен к исключению из службы. Это решение не удовлетворило русского Государя, да и последовало оно уже в феврале 1800; первое же донесение о дерзком поступке Фрелиха было получено в Петербурге в декабре 1799, как раз в подкрепление принятого тогда Государем решения о разрыве с Австрией. Переговоры еще продолжались, но разрыв состоялся.

Изменились и отношения Петербургского двора к Лондону. Во время Голландской экспедиции из-за недостаточной заботы англичан о русских войсках, те терпели много лишений. Произошли недоразумения в расчете английских субсидий, по поводу чего Павел ответил, что он "подает помощь своим союзникам, а не торгует наемными войсками и не продает своих услуг". Были некоторые неудовольствия при переговорах о плане будущей кампании и по другим случаям. Все это не давало еще причины для разрыва, тем более, что Лондонский кабинет желал поддержания коалиции, но во взглядах Павла произошел поворот. Задумав крестовый поход против Франции, он убедился, что только сам в него верил, а другие эксплуатировали его в своих интересах. После этого он не мог оставаться в коалиции; нужен был только повод. В конце декабря Ростопчин получил повеление: "Если будет речь о выходе Императора из коалиции, то объяснять, что при всеобщем желании мира, разрушение коалиции этому помогает".

Коалиция распалась. Русские войска стояли больше месяца на просторных квартирах, отдохнули, оправились, оделись и были готовы в поход. В виду требований Венского кабинета, Суворов решил не откладывать поход, тем паче, что имел на это полномочие от Императора Павла, и 14 января армия выступила двумя колоннами, кроме корпуса Конде, который перешел на содержание Англии. В русские пределы войска вступили в основном в марте; сам Суворов, захворав по выезде из Праги, остановился в Кракове, сдал начальство Розенбергу и отдал по войскам прощальный приказ.

Обратный путь Суворова в Россию, перемежавшийся вследствие колебаний политики остановками, продолжался больше трех месяцев. Это время, наполненное для Суворова заботами о войсках, расстроивших в Швейцарскую кампанию всю материальную часть, сопровождалось многими неприятностями. Но неприятности эти уступали душевным мукам, которые он выносил, удаляясь с театра войны с горьким сознанием неполного успеха Итальянской кампании и неудачи Швейцарской. Ему нужно было изгнание французов, восстановление престолов, торжество религии, а в результате почти ничего не оказалось.

Не так смотрело на это большинство современников. Одни понимали, как связан был в своих действиях русский полководец, и потому отделяли понятие об успехе от понятия о его недостаточном результате. Другие видели только блеск и гром победы и приходили в восторг от необычного зрелища, составлявшего сильный контраст с длинным рядом прежних лет коалиции. Для всех вообще особенно поразительна была Швейцарская кампания, как один непрерывный подвиг с драматической окраской. Имя Суворова, выросшее в Итальянскую кампанию, после Швейцарской облеклось двойным блеском, и когда он, удалившись с театра войны, вступил в Германию, то стал центром общего внимания. Всюду на его пути, особенно при остановках в Линдау, Аугсбурге, Праге, стекались путешественники, дипломаты, военные, наезжали из ближних и дальних мест любопытные, чтобы услышать от него несколько слов, выразить ему удивление или просто взглянуть на него. Общее почтение граничило с благоговением. Дамы добивались чести поцеловать его руку, и он не особенно тому противился. Везде были встречи и проводы, хотя он этого избегал. Всякое общественное собрание жаждало иметь его гостем. Отель, который он занимал в Праге, обратился в подобие дворца владетельной особы, куда все стремилось, где ловилось каждое слово хозяина и всякий гордился малейшим знаком его внимания. Это настроение распространялось и на войска, которые везде встречали дружеский и предупредительный прием, особенно в Австрии, и были предметом любезностей. "Мы здесь плавали в меде и масле", писал он Ростопчину перед выступлением в Россию.

Русское общество гордилось своим героем и восторженно ему поклонялось. Император Павел был представителем национального настроения; все рескрипты он сопровождал изъявлениями милости к генералиссимусу, говорил о своем с ним единомыслии, спрашивал советов, извинялся, что сам дает наставления. "Прощайте, князь Александр Васильевич, вас да сохранит Господь Бог, а вы сохраните российских воинов, из коих одни везде побеждали от того, что были с вами, а других победили затем, что не были с вами". В другом рескрипте говорилось: "Извините меня, что я взял на себя преподать вам совет; но как я его единственно даю для сбережения моих подданных, оказавших мне столько заслуг под предводительством вашим, то я уверен, что вы с удовольствием его примете, знавши вашу ко мне привязанность". В третьем читаем: "Приятно мне будет, если вы, введя в пределы российские войска, не медля ни мало приедете ко мне на совет и на любовь". В четвертом значится: "Не мне тебя, герой, награждать, ты выше мер моих, но мне чувствовать сие и ценить в сердце, отдавая тебе должное". Поздравляя Суворова с новым годом добрыми пожеланиями, просил поделиться ими с войсками, если он, Государь, "того стоит" и высказывал желание "быть достойным такого воинства".

Курфирст Баварский, посылая ему орден Губерта, писал, что так как ордена учреждены в воздаяние достоинств и заслуг, то никто больше Суворова не имеет на них права. Сардинский король прислал ему большую цепь ордена Анунциаты: "Мы уверены, что вы, брат наш, не оставите ходатайствовать за нас у престола Его Императорского Величества". Даже Венский двор как будто спохватился: император Франц прислал ему большой крест Марии Терезии, говоря в рескрипте: "Я буду всегда вспоминать с чувством признательности о важных услугах, мне и моему дому вами оказанных". Франц II оставил Суворову на всю жизнь звание австрийского фельдмаршала с жалованьем в 12,000 гульденов. Курфирст Саксонский прислал в Прагу известного живописца Шмидта, поручив ему написать портрет генералиссимуса.

Адмирал Нельсон, который был вместе с Суворовым "идолом" английской нации, тоже прислал генералиссимусу восторженное письмо: "В Европе нет человека, который бы любил вас так, как я; все удивляются, подобно Нельсону, вашим великим подвигам, но он любит вас за презрение к богатству". Кто-то назвал Суворова "сухопутным Нельсоном"; Нельсону это очень польстило. Кто-то уверял, что между русским генералиссимусом и английским адмиралом большое наружное сходство. Радуясь этому, Нельсон прибавляет с письме к Суворову, что хотя дела его, Нельсона, не могут равняться с Суворовскими, но он просит Суворова не лишать его имени любящего брата и искреннего друга. Суворов отвечал Нельсону, что портреты их удостоверяют существующее между оригиналами сходство, но в особенности гордился тем, что оба они похожи друг на друга направлением мыслей. Получил он также горячий привет от старого сподвижника, принца Кобургского. В Кобург ездил великий князь Константин Павлович, через которого Суворов послал принцу поклон и письмо и получил через великого князя ответ. Принц называет его величайшим героем времени, благодарит за память, жалеет об уходе русской армии и сетует о горькой участи Германии. Суворов отвечает принцу и между прочим говорит, что причина неудачи в различии систем, и что, не сойдясь в системах, не стоит начинать и новой кампании.