Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Он щеголял показной религиозностью. Что касается православного богослужения, в этом не было ни какой утрировки, но, встречаясь с прелатами и священниками, он слезал с лошади и подходил под благословение, иногда даже падал на колени. Так он поступил в Альторфе, встретив одного местного священника, но потом, получив на него серьезную жалобу, приказал ему дать 50 палок. Воюя "с атеистами, убившими короля", Суворов выказывал уважение к религии, а в альторфском священнике наказывал простого преступника. Но его способы не ладились с обычаями, а потому принимались за капризные выходки варвара-чудака. Под эту категорию подводилось без разбора почти все, что было чудачеством и что таким только казалось. Надевал ли он на себя среди обеда шляпу одного из гостей, или ел солдатскую кашу, или выходил к обеду в сапоге на одной ноге, а в туфле на другой, страдавшей от давней раны - все это одинаково шло за аффектацию.

В Линдау за обедом разговор коснулся Руссо, которого Суворов считал одной из причин ужасов французской революции. Один генерал заметил, что между творениями Руссо есть прекрасные. Суворова это взорвало, и он с резкостью приказал спорщику убираться из-за стола. Сконфуженный генерал заметил, что он разумел не Жан Жака, а Жан Батиста Руссо. "Это другое дело", сказал Суворов и пригласил его остаться.

По выходе из швейцарских гор Суворов, по свидетельству очевидца, сильно рассердился на провинившегося в чем-то генерала, долго его журил, а потом приказал надеть солдатскую шляпу и амуницию, взять ружье и стать на часы на два часа у его дверей.

Во время серьезной работы, с глазу на глаз или вообще без посторонних, а также в беседах с иностранцами, особенно высоко стоящими или пользующимися его уважением, он забывал свою "блажь" и делался серьезен, увлекательно красноречив, обнаруживал обширный, многосторонне образованный ум и меткость суждений. Так отзывалась о нем Екатерина, и справедливость её слов подтверждалась во время заграничного похода Суворова. В Аугсбург приехал князь Эстергази с орденами Марии Терезии, пожалованными Францем II великому князю Константину Павловичу и Суворову и с поручением склонить великого князя на посредничество в происшедших между императорами недоразумениях. Ордена были приняты, но улаживать недоразумения Константин Павлович отказался под предлогом, что состоит при армии Суворова волонтером. Посоветовали Эстергази обратиться к Суворову. Он заметил, что не стоит обращаться к человеку, от которого нельзя добиться ничего, кроме выходок; ему возразили, что наедине Суворов совсем не таков. Эстергази добился аудиенции, и хотя не достиг успеха в переговорах, но сознался, что был обворожен обширным и просвещенным умом Суворова, вполне соответствующим его великому военному таланту.

Такие случаи впрочем не составляли общего правила. Сама Екатерина, говоря, что Суворов перестает быть с нею наедине чудаком, прибавляла: "когда захочет", а одно из близких к нему лиц замечает, что серьезное, деловое его настроение быстро сменялось выходками и причудами, как только собеседник делал какую-нибудь незначительную бестактность или неловкость. Эта легкость - быть чудаком и трудность - не быть им, тоже доказывают, что Суворов был чудаком не напускным, а натуральным. Некоторые иностранцы, видевшие его в последние годы, свидетельствуют, что он производил на них впечатление человека полупомешанного, или даже просто помешанного, с чем соглашались и его приближенные, говоря, что действительно он бывает иногда чересчур странен.

Один из авторитетных военных писателей говорит, что странности Суворова "понизили его военную славу в глазах иностранцев". Оно и понятно, если нечто подобное происходило и в России. Екатерина II и говорила, и своими поступками доказывала, что своими странностями Суворов прямо себе вредит, а Павел I их не терпел и с трудом выносил. Чудачества полководца бросали сомнение на прочность его победной основы, тем более, что они как будто вторгались в военную область, ибо Суворов побеждал не так, как другие. Его военному дарованию доверяли опасливо, остерегаясь "своенравия" или "увлечения воображением".

Обыкновенно ищут в человеке, чтобы он был не только годен на дело, но и удобен, сплошь да рядом отказываясь, если он не имеет второго. Исключением служит Петр Великий, у которого ни один годный не был неудобным. Суворов был неудобен, и если совершил свое славное поприще, то потому, что обладал слишком крупным военным дарованием. А что Суворов - чудак тормозил карьеру Суворову - полководцу и повредил его военной славе, это понятно не только теперь, но и тогда. У государственных людей того времени такое мнение сделалось общим местом в их суждениях о Суворове. Невозможно предположить, чтобы Суворов оставался слепым. Если он не сдерживался, значит не мог сдержаться.

Выходки Суворова несомненно нравились солдату, потешали его и служили источником веселых разговоров в лагере и на квартире. Но властелином солдатских душ делали Суворова не причуды, а его победные свойства, цельность его военного типа.

Суворову приписывают немало других недостатков. Обвиняют его, что он возбуждал в войсках фанатизм, воздействуя на людское невежество, что он был скуп, не стоек в данном слове и имел порок пьянства.

Обвинение Суворова в скупости небезосновательно, но этот его недостаток не совсем подходит под общепринятое понятие о скупости. Скряга отличается постоянством и выдержкой, у Суворова ни того, ни другого не было; скряга доверяет только себе, Суворов верил чуть не каждому, оттого был всегда обманываем и утешался тем, что он "от этого не сделается мал". Примеры щедрости Суворова приводимы неоднократно; так настоящий скупец не поступает. Скупость Суворова имела корни в ограниченности потребностей. Она, сама себя беспрестанно опровергающая, есть непоследовательность, каких много в его натуре, и находится в прямом родстве с его эксцентричностью.

Так же и несдержание слова, чем Суворов действительно грешил, хотя нечасто. Он иногда давал обещания в первом порыве, а потом просто о них забывал, или же отдав приказание, считал его исполненным, тогда как оно и не переходило в дело. Главными виновниками были исполнители, люди, пользовавшиеся его доверием; они делали из Суворова что хотели и перерешали его решения без опасений. Примеров тому много. Гнева его не боялись, потому что всегда могли привести в свое извинение причины, соответствующие настроению Суворова в данную минуту. До какой степени его дурачили, можно видеть из дела Вронского.

Что до страсти Суворова к крепким напиткам, то верность этого обвинения сомнительна. Молва приписывала ему этот недостаток, но многочисленные и весьма солидные свидетельства современников, относящиеся к разным порам его жизни, опровергают её совершенно. Один из таких свидетелей, иностранец, объясняет причину ложной молвы тем, что Суворов, будучи веселого нрава, любил смеяться, шутить и видеть около себя веселые лица, а это могло дать повод к предположению, что веселость его искусственная. Можно прибавить, что шутки Суворова бывали такого свойства и так прихотливы, что поневоле наводили на подозрение ненормального состояния шутника. Говорили, что он пристрастился к рюмке во время опалы и тоскливого житья в Кончанском, но Николев, доносивший о разных мелочах его поведения и жизни, ни разу не упоминает о его пристрастии к крепким напиткам.