Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

То же случилось и с князем Репниным. В 1798 он был послан в Берлин и Вену с поручением отвлечь Пруссию от сношений с Францией и договориться с Австрией о совместном действии против республики. В Берлине он получал от Государя весьма благосклонные письма, в Вене два собственноручных и того милостивее, в Люблине тоже собственноручное с приглашением ехать прямо в Петербург "дать себя обнять", а в Бресте его застал именной указ: в Петербург не ездить. Указ этот отправлен на другой день после письма в Люблин, а через несколько часов послано повеление остаться в Вильне. Репнин подал прошение об отставке, уволен, уехал в Москву, был в отставке до кончины Павла и по временам подвергался полицейскому надзору в виде распечатывания писем.

При этом, к Репнину Государь чувствовал гораздо больше расположения, чем к Суворову. Суворов в нем возбуждал смутное опасение, в отношении к полководцу просвечивал недостаток искренности. В короткое царствование Павла I создано немало светлейших князей, и раньше, и позже Суворова. В указе о пожаловании Суворова в князья сказано, что жалуется ему княжеское достоинство с титулом Италийского; про "светлость" или "сиятельство" не упоминалось, а на вопрос генерал-прокурора при пожаловании Государь отвечал, что ему присваивается титул "сиятельства". Грамоты на княжеское достоинство не было выдано ни в это, ни в следующее царствование, сделано это лишь пол столетия спустя. Военная коллегия, изготовив полный титул генералиссимуса, по примеру князя Меншикова назвала Суворова "светлостью" и поднесла документ на высочайшее утверждение. Государь конфирмовал все, кроме "светлости", в ошибке упрекнул президента военной коллегии и приказал объявить всем присутственным местам генералиссимусу князю Суворову "не утвержденного указом титула светлости впредь не давать". Писал: "Не мне тебя, герой, награждать, ты выше мер моих", а титул "светлости" не присваивал.

Когда спустя пол столетия было представлено Императору Николаю о присвоении князьям Суворовым титула "светлости", Государь сказал: "Само собой разумеется. В России был один Суворов, и тому, которому в церкви, на молебствии за победы, велено было возглашать российской армии победоносцу , иного титула и быть не могло".

Так постигла Суворова вторая опала. Болезнь то усиливалась, то временно ослабевала. Спустя некоторое время по приезде в Петербург он стал как будто поправляться, по крайней мере его поднимали с постели, сажали в большие кресла на колесах и возили по комнате, но спал он уже не на сене, и обеденное время назначено было не утром, а во втором часу дня. Когда он чувствовал себя бодрее, продолжал заниматься турецким языком и разговаривал с окружающими о государственных и военных делах, причем никто не слышал от него жалоб по поводу немилости Государя. Память однако изменяла ему; хорошо помня и верно передавая давнее прошлое, он сбивался в изложении Итальянской и Швейцарской кампании и с трудом припоминал имена побежденных им генералов. Император Павел, приславший к нему в самом начале Долгорукого с отказом в приеме, узнав об отчаянном его положении, послал Багратиона с изъявлением своего участия. Багратион нашел его чуть не в агонии. Суворов был очень слаб, часто терял сознание и приходил в себя только при помощи спирта, которым терли ему виски и давали нюхать. Вглядываясь потухшими глазами в своего любимца, больной с трудом его узнал, оживился, проговорил несколько благодарных слов для передачи Государю, но застонал от боли и впал в бред.

Краткие эпизоды, когда к Суворову возвращалась живость и острота ума, вводили в заблуждение не только его друзей, поселяя в них надежды, но и врачей. Они то назначали ему через несколько часов кончину, то изменяли свое мнение на противоположное. Первая знаменитость того времени, доктор Гриф, приезжал дважды в день, объявляя всякий раз, что прислан Императором; это больному доставляло видимое удовольствие. Посещали Суворова родные и знакомые, это не было запрещено. Был Ростопчин с орденами, пожалованными Суворову Французским королем - претендентом. Больной обрадовался Ростопчину, но сделал вид, что недоумевает, откуда ордена. "Из Митавы", объяснил ему Ростопчин; Суворов на это заметил, что Французскому королю место в Париже, а не в Митаве.

Жизнь медленно затухала. С каждым днем слабела память и учащался бред; на давних, затянувшихся ранах открылись язвы и стали переходить в гангрену. Невозможно уже было обманываться на счет исхода. Стали говорить умирающему об исповеди и св. причастии, но он не соглашался: ему не хотелось верить, что жизнь его кончалась. Зная его благочестие, близкие люди настаивали и наконец убедили. Суворов исполнил последний долг христианина и простился со всеми. Обратившись мыслями к Богу, он сказал: "Долго гонялся я за славой - все мечта. Покой души у престола Всемогущего".

Наступила агония, больной впал в беспамятство. Невнятные звуки вырывались у него из груди в продолжение всей тревожной предсмертной ночи, но и между ними внимательное ухо могло уловить обрывки мыслей, которыми жил он на гордость и славу отечества. Суворов бредил войной, планами новых кампаний и чаще всего поминал Геную. Стих мало-помалу и бред; жизненная сила могучего человека сосредоточилась в одном прерывистом, хриплом дыхании, и 6 мая, во втором часу дня, он испустил дух.

Тело набальзамировали и положили в гроб, обтянули комнату трауром, вокруг гроба расставили табуреты с многочисленными знаками отличий. Суворов лежал со спокойным лицом, точно спал, только белая борода отросла на полдюйма. Скорбь была всеобщая, глубокая, не выражалась она только в официальных сферах. "Петербургские Ведомости" не обмолвились ни словом, в них не было даже извещения о кончине генералиссимуса. Несмотря на это, печальная весть разнеслась быстро, и громадные толпы народа с сотнями экипажей запрудили окрестные улицы. Не было ни проезда, ни прохода, всякий хотел проститься с покойником, но далеко не всякому удалось даже добраться до дома Хвостова. Похороны были назначены на 11 мая, но Государь приказал перенести их на 12-е, военные почести отдать покойному по чину фельдмаршала, а тело предать земле в Александро-Невской лавре. Главным распорядителем был Хвостов; погребальная церемония была богатая и обошлась наследникам Суворова больше 20,000 рублей. Войска в погребальную церемонию были назначены, кроме одного конного полка, не гвардейские, якобы потому, что гвардия устала после недавнего парада.

В 10 утра 12 мая начался вынос с большою торжественностью. Духовенства была целая масса, в том числе придворные священники; певчих два больших хора, в том числе придворный, присланный по приказу Государя. Ловкие и осторожные люди остереглись участвовать в процессии, и хотя их было много, но от этого не поредела громадная толпа, валившая за гробом. Еще большее скопление народа было по пути процессии, по Большой Садовой и по Невскому проспекту до Лавры. Тут собралось почти все население Петербурга, от мала до велика; балконы, крыши были полны народом. Печаль и уныние выражались на всех лицах. Государь с небольшой свитой поджидал на углу Невского и Садовой. По приближении гроба, Павел I снял шляпу. В это время за спиной его раздалось громкое рыдание. Он оглянулся и увидел, что генерал-майор Зайцев, бывший в Итальянскую войну бригад-майором, плачет навзрыд, не в состоянии удержаться. Гроза могла грянуть, но все обошлось. Государь не смог пересилить самого себя, и у него из глаз капали слезы; пропустив процессию, тихо возвратился во дворец, весь день был невесел, всю ночь не спал и беспрестанно повторял: "жаль".