Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Суворов почувствовал себя серьезно нездоровым по выезде из Праги, а в Кракове должен был остаться для лечения. Особенно мучил его кашель, совершенно разбивавший грудь при малейшем ветре. Однако Суворов не поддавался болезни, пробыл в Кракове недолго и пустился в путь, соблюдая строгую диету. С трудом дотащился он до Кобрина и здесь слег. Хотя он и написал в Петербург, что остановился только на 4 дня, но остановка потребовалась в 10 раз длиннее. В средине февраля он пишет одному из племянников, что у него "огневица", что 11 дней он ровно ничего не ел и крупинка хлеба противнее ему ревеня; "Все тело мое в гноище, всякий час слабею, и ежели дня через два тоже будет, я ожидать буду посещения парков". Сыпь и пузыри, показавшиеся сначала на верхней части тела, стали распространяться книзу, бросились на ноги, преимущественно в сгибы; ноги стали пухнуть. Больной, отличавшийся всегда особою чистоплотностью, писал с отвращением о своём состоянии, что сознает близкий конец. "Мне к вам не писать", читаем мы в его письме к Ростопчину: "разве только - простите навеки...".

Болезнь, которую Суворов называл фликтеною , развивалась с каждым днем. Суворов не любил лечиться "латинскою кухней"; когда домашние средства и диета оказались недостаточны, он вспомнил про подаренную ему Императрицей Екатериной "аптечку" и написал Хвостову, чтобы ее разыскали и прислали. Надежда на "аптечку" была не велика: он тут же говорит, что желает иметь при себе подарок покойной Императрицы "для памяти". Суворов пригласил врачей; один приехал из Бреста, другой из Тересполя, третий был из ближних помещиков, потом прибыли два военных врача. Суворов держался больше одного, Кернисона, местного землевладельца, который был при нем безотлучно, днем и ночью, окружая тщательным уходом. "Дружба его меня радикально избавила от смерти", писал он Ростопчину и просил наградить Кернисона чином титулярного советника. Хотя Кернисон на службе не состоял, Государь исполнил просьбу.

В Праге и вскоре по выезде оттуда Суворов расстался почти со всеми своими родными и приближенными, которые разъехались, преимущественно в Петербург, по требованиям службы, и при нем остались двое или трое, в том числе Багратион. Когда болезнь усилилась, Багратион поехал с донесением к Государю, и в Кобрин прискакали посланные Государем сын Суворова и лейб-медик Вейкарт. Новый врач принялся за лечение, но больной его не слушался, спорил и советовался с фельдшером Наумом. "Мне надобна деревенская изба, молитва, баня, кашица да квас, ведь я солдат". Вейкарт возражал, что он генералиссимус. "Правда, но солдат с меня пример берет". Однако, было ли то естественным фазисом болезни, или Вейкарту удалось в некоторой степени переубедить больного, состояние Суворова стало несколько улучшаться. Князь Аркадий сначала доносил Государю о своем отце в выражениях неопределенных, говоря между прочим, что Вейкарт рассчитывает скорее на улучшение, чем на ухудшение; но потом стал писать, что болезнь проходит, велика только слабость, которая однако не мешает вскоре после 15 марта тронуться в путь.

Император был огорчен вестью о его болезни. Ростопчин писал, что все с нетерпением его ждут "с остальными героями, от злодеев, холода, голода, трудов и Тугута", что он жаждет поцеловать его руку. Писали в Кобрин, что генералиссимусу готовится торжественный прием, вернее сказать триумф. Для него отведены комнаты в Зимнем дворце. В Гатчине его должен встретить флигель-адъютант с письмом Государя. Придворные кареты приказано выслать до самой Нарвы. Войска предполагалось выстроить шпалерами по обеим сторонам улиц Петербурга и далеко за заставу. Они должны встречать генералиссимуса барабанным боем и криками ура , при пушечной пальбе и колокольном звоне, а вечером приказано зажечь во всей столице иллюминацию. Не мудрено, что подобные вести крепили его дух. Требовательный и тяжелый в тесном кружке домашних и близких людей, он сделался от болезни совершенно невыносим, но добрые вести из Петербурга подействовали успокоительно. Он повеселел, заводил разговор о милостях Государя, о торжестве, и пояснял, что это вылечит его лучше, чем Вейкарт. В переписке с Хвостовым он вошел в мельчайшие подробности своего въезда в Петербург и последующей жизни и службы.

Он понимал, что не годен для военной службы мирного времени, при известных взглядах Императора. Два года перед кампанией 1799 служили тому доказательством. Суворов хотел жить в деревне, но не в кобринском имении, которое задумал променять, а в Кончанске или по соседству. Он рассчитывал задать там праздник, построить каменный дом с церковью, вместо существующих деревянных, и обзавестись летним купаньем.

По временам, когда болезнь отступала, Суворов возвращался к мечтам о кампании будущего года, диктовал заметки о последней кампании. Но больше времени и свои последние силы он посвящал Богу, так как был великий пост, который он проводил со всей строгостью, предписываемой церковными уставами. Вейкарту это не нравилось, особенно употребление постной пищи, но протестовал он без успеха. Суворов ревностно посещал божественную службу, пел на клиросе, читал апостол, бил бесчисленные земные поклоны и Вейкарта заставлял бывать на молитве. В кобринском доме царили уныние, тоска, скука. Не было веселых обедов, как за границей. Приезжали разные лица по надобностям и приглашались к столу, но Суворов не показывался или появлялся ненадолго, чтобы приветствовать гостей. Фукс даже просил генерал-прокурора вызвать его "из здешнего печального места". Наконец Вейкарт разрешил ехать, да и то как можно тише. В Петербурге обрадовались известию, приняв его за выздоровления Суворова. Отправился в столицу не Суворов, а его призрак или тень: ехал он в дормезе, лежа на перине, сообщив по пути вперед, чтобы не было никаких торжественных встреч и проводов.

По дошедшим до нас сведениям можно заключить, что выздоровление его было больше чем сомнительно. В пути его постиг новый, тяжкий удар, которого он уже не мог вынести: внезапная немилость Государя. 20 марта, при пароле, отдано было в Петербурге высочайшее повеление: "Вопреки высочайше изданного устава, генералиссимус князь Суворов имел при корпусе своем, по старому обычаю, непременного дежурного генерала, что и дается на замечание всей армии". В тот же день последовал Суворову высочайший рескрипт:

"Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов Рымникский. Дошло до сведения моего, что во время командования вами войсками моими за границею, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава; то и удивляясь оному, повелеваю вам уведомить меня, что вас понудило сие сделать". Неизвестно, последовал ли ответ Суворова; известно только, что немилость Государя объявили ему не сразу, и он продолжал путь под гнетом мало понятной опалы.