Александр Пертушевский - Генералиссимус князь Суворов

Накануне бежал из русского лагеря молодой крещеный турок, знавший Суворова в лицо. Он приметил Суворова и указал на него турецкому стрелку; тот приложился, пуля пронизала Суворову шею и остановилась у затылка. Суворов ощупал рану, признал ее опасною и передал начальство генерал-поручику Бибикову. Так как поддержки не было, Суворов приказал Бибикову отводить войска из-под огня турецких укреплений. Но вместо того, чтобы отводить батальоны исподволь и отступать в порядке, был дан отбой. Люди пустились в беспорядочное бегство, потеряв при этом лишнюю сотню убитыми и ранеными.

И официальные, и неофициальные источники представляют дело разно, с умолчаниями; оно принадлежит к категории именно тех, где истина всеми способами маскируется. В результате с нашей стороны убито и ранено 365 человек, потеря турок должна быть значительнее. Рана Суворова оказалась впоследствии не опасной, но первое время симптомы были тревожные. Вернувшись из боя на раненой несколькими пулями лошади, которая вслед затем пала, он послал за хирургом и за священником.

Принц де Линь, заметив, как в разгаре боя турецкие значки потянулись к своему правому флангу и левофланговые укрепления остались почти без защиты, предложил немедленно их штурмовать. Потемкин отказал. Он четыре раза посылал Суворову приказание прекратить бой и отступить, а в последний раз послал дежурного генерала с грозным вопросом: как Суворов осмелился без повеления завязать такое важное дело? У Суворова в это время извлекли пулю из шеи и перевязывали рану. Выслушав посланного, он отвечал:

Был ли передан Потемкину этот дерзкий ответ? Вероятно, да. Должность дежурного генерала исполнял генерал-майор Рахманов, человек умный, образованный, но вздорного характера, впоследствии оставивший из-за этого службу. Рахманов служил под началом Суворова на Кубани, не ладил с ним и написал на него пасквиль. Суворов аттестовал его Потемкину так: "Рахманов в поле - с полком, с поля - с батальоном; против его одного года я во всю мою службу столько людей не потратил".

После происшедшего, Суворову нельзя было оставаться под Очаковым, да и состояние здоровья не позволяло. На третий день он уехал в Кинбурн, как сам объясняет, чтобы наблюдать за неприятельским флотом и не пропускать его в лиман при взятии Очакова. Он приехал туда совсем больной, обморок следовал за обмороком, лихорадило, дыхание было затруднено, появилась желтуха. Болезнь грозила дурным исходом, но к счастию больной хорошо заснул; это подкрепило его силы и помогло его неиспорченной натуре. Собрали консилиум, осмотрели снова рану и сделали вторичную перевязку, так как первая была второпях наложена нехорошо. Рана оказалась воспаленная, нечистая: из нее вынули несколько кусочков сукна и подкладки. Началось улучшение, и через месяц Суворов поправился.

Выздоровление шло быстро, но кроме физических страданий Суворов выносил мучительное душевное беспокойство. Он старался умилостивить Потемкина, называет великим человеком, благодетелем; говорит, что "безвинно страждет", что "если противна особа, то противны и дела"; желает уехать лечиться "для поправления здоровья от длинной кампании", но не замедлит явиться на службу. Собираясь ехать к водам, он говорит, что расположение Потемкина подействовало бы успешнее и просит "защитить его простонравие от ухищрений ближнего... Всякий имеет свою систему, так и по службе я имею мою... мне не переродиться и поздно... Коли вы не можете победить свою немилость, удалите меня от себя; есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости ваши, где бы я ни был, везде помнить буду"... Он поясняет, что не думал отнимать от Потемкина славы: сами-де вы говорили, что слава подчиненных есть и ваша слава. Но цель остается недостигнутой.

Суворов переписывается и с Поповым, но также осторожно, как бы опасаясь сказать лишнее.

О неудачном деле 27 июля было донесено Императрице. Одному из своих статс-секретарей она сказала: "Сшалил Суворов; бросясь без спроса, потерял с 400 человек и сам ранен; он конечно был пьян".

Вина Суворова неоспорима, и оправдывать его нельзя, но виноват и Потемкин, не поддержав атаку, которая могла повести к успеху, так дорого потом доставшемуся. Даже если отбросить предположение, что в Потемкине действовало оскорбленное самолюбие и эгоизм, а в Суворове допустить одну жажду личной славы в ущерб начальнику, то вывод не изменится. Сущность дела в том, что один обнаружил военное дарование, сделав неожиданный, не рассчитанный раньше шаг; поведение другого удостоверяет в его военной несостоятельности. Екатерина была слишком строга к Суворову: он действовал, руководясь теми же соображениями о необходимости и возможности скорейшего овладения Очаковым, каких держалась и Государыня, которая старалась неоднократно, но безуспешно пересадить их в сознание Потемкина. В отзыве Екатерины о Суворове говорило личное пристрастие к её созданию, любимцу и даровитому государственному человеку. Жесткое её слово не может однако служить ей укором: оно вырвалось у нее в разговоре с секретарем наедине и завершено приказанием никому сказанного не передавать. Слова эти нисколько не отразились на отношениях Государыни к её знаменитому подданному, что она вскоре и доказала.

Одна беда не приходит. Суворов стал уже поправляться, как 18 августа, утром, раздался в Кинбурне ужасный удар и потом грохот от множества других ударов меньшей силы. Это был взрыв лаборатории, где снаряжались бомбы для Очаковской армии, с разрешения коменданта, без ведома Суворова. Снаряженные бомбы и гранаты выкинуло в разные стороны и они разрывались. Все это Суворов узнал после, а в момент взрыва он не мог сообразить, что такое случилось. Вскочив со стула, он несмотря на слабость побежал к двери; в этот момент в комнату влетела бомба, разорвалась, своротила часть стены и разбила кровать; оторванной щепой ранило Суворова в лицо, грудь, руку и ногу. Он выбежал на лестницу, и так как она тоже была разбита, спустился по перилам во двор.

Густая туча порохового дыма нависла над Кинбурном и на некоторое время превратила почти в ночь стоявший тогда ясный день. В крепости поднялось смятение. Много людей пострадало, в том числе несколько лиц, живших с Суворовым под одной кровлей. Коменданта привели к Суворову облитого кровью; в церкви, перед алтарем, священник был смертельно ранен. Убитых насчитано до 80, вместе с работавшими над бомбами. Причина взрыва осталась неизвестной. По редкой случайности, бочки с порохом, находившиеся в том же помещении, остались целы, иначе пострадала бы вся крепость.

Взрыв был так велик, что Очаковский паша послал Гассан-паше предложение воспользоваться случаем и сделать высадку на кинбурнскую косу, но тот отказался.