Том 6. Литература первой половины XIX в.

Демократия одерживает у Красиньского победу над защитниками старого. Но закончить драму ее триумфом автор не мог и не хотел. Каждая из конфликтующих сил, по мнению Красиньского, олицетворяла лишь частичную правду. Полная истина, считал поэт, могла быть лишь достоянием бога, который явит ее человечеству в конечной фазе развития. В финале драмы появляется Христос, не примиряющий враждующие стороны, а сметающий их с лица земли. Смысл его появления поэтом до конца не расшифрован: предсказывается или гибель человечества, или безоговорочное его подчинение вышней воле. Вождя демократов Красиньский заставляет пасть перед Христом.

В драме «Иридион» (1836) изображен императорский Рим накануне гибели. Сильные стороны мышления Красиньского проявились в показе разложения и обреченности общества, терзаемого антагонизмами, породившего силы, которые его низвергнут. Заглавный герой, проникнутый страстной ненавистью к Риму, пытается сплотить воедино его противников. Но он терпит неудачу, ибо материальной силе хочет противопоставить тоже силу. Победить же языческий Рим, по мысли автора, суждено только духовной силе — христианству. В фантастическом финале герой пробуждается от многовекового сна и внемлет велению свыше: отправиться в странствие «к земле могил и крестов». Польская земля становится землей христианского искупления. Настойчиво подчеркивая несоответствие намерений и целей исторического субъекта с его истинной ролью, Красиньский призывает верить, трудиться, страдать, не ломая существующих установлений.

В 40‑е годы консерватизм Красиньского обостряется. Пытаясь изложить в стихах и трактатах выработанную им религиозно — мессианистскую систему (в вульгаризированном виде использованы были некоторые положения гегельянства), он проводит мысль о необходимости единения шляхты и народа, запугивает соотечественников ужасами ожидаемой революции (поэма «Перед рассветом», «Псалмы будущего», вызвавшие отповедь Словацкого, и т. д.).

Литература в самой стране не выдвинула после 1831 г. талантов такого же уровня, которыми располагала эмиграция, однако развивалась во многом под идейным воздействием корифеев романтизма (хотя мессианистские увлечения для нее отнюдь не характерны), демократических публицистов, а также революционеров, готовивших на польских землях новые выступления и лучше, чем эмигранты, знавших ситуацию в Польше. Много писал о литературе Эдвард Дембовский (1822–1846). Национальность и народность он связывал с достижением нацией «все более высокого уровня в понимании и осуществлении свободы», причем литературе отводилась роль «творческого возвещения будущего», «вдохновляющего знамени» в борьбе народа «за выработку общественных понятий и знания». В оценке традиций он ополчался против всякого рода «кастовости» и отделял от истинно национального развития явления, связанные, по его мнению, лишь с магнатско — шляхетским кругом.

Романтическая поэзия в стране стремилась поддерживать и активизировать национальные чувства, ориентировалась на простоту и доступность, зашифровывала патриотические лозунги и выражала настроения общества в образах и символах, легко понятных читателю. В популярных стихах воспевалась солдатская доблесть, повстанческое воодушевление (В. Поль), бросались обвинения в предательстве «панам магнатам», противникам восстания (Г. Эренберг). Программными были ориентация на национальную историю, народный быт, фольклор (Э. Василевский, В. Вольский, молодой Т. Ленартович и др.), причем зачастую из народного творчества бралась бунтарская традиция, воспевались народные заступники и предводители (Л. Семеньский). Весьма живым был интерес к другим славянским литературам и фольклору (литераторы группы «Зевония» в Галиции). В лирике звучали жалобы на гнетущую действительность, мечты об иной жизни, призывы к грядущей буре или мрачные предчувствия (поэты «варшавской богемы»). Революционные настроения с особой силой дали себя знать в канун 1846 г. Рышард Бервиньский (1819–1879) в напечатанных за границей стихах формулировал лозунг крестьянской революции, которая «через море крови» проложит путь к «обетованной земле без тирана и без пана» («Марш в будущее», 1844).

Шире и разнообразнее, нежели в эмигрантской литературе, были представлены в стране прозаические жанры. В исторической прозе яркой выразительностью были отмечены попытки живописать колоритную шляхетскую старину, хотя под пером консервативных авторов (Г. Жевуский, автор цикла рассказов «Воспоминания Соплицы», 1839–1841, и романа «Листопад», 1845–1846) они выливались в апологию феодального прошлого. Стремление интерпретировать историю в демократическом духе лежало в основе обращения к легендарным временам славянской вольности, которому сопутствовала языково — образная стилизация в фольклорном духе («Великопольские повести», 1840, Р. Бервиньского).

Современность сталкивала польскую прозу с широким кругом новых социальных явлений. Время довершало разлом патриархальной старины, прежнего уклада. Денежные отношения выдвигаются на первый план, и постепенно становится ясно, что это сила, определяющая и эмоции, и идеи, и место на социальной лестнице. Помещичье оскудение, появление обогатившихся выскочек, расшатывание общественных и семейных связей, равнодушие к национальному делу — на все это, не забывая о старых шляхетских пороках (чванство, презрение к «хаму» и т. д.), проза реагировала язвительной сатирой, романтическим негодованием. Польской литературе предстояло освоить крестьянскую тему, представить крестьянина не в идеализированном виде, но в правде его нужд и бедствий.

Появляется в прозе и город, облик которого складывается из картин светских салонов, чиновничье — мещанской повседневности, несчастий городской бедноты. «В роман, — заявлял в 40‑е годы популярный прозаик Ю. Дзежковский, — пора уже допустить не только салоны и шляхетские усадьбы, которые мы насквозь знаем, но и улицы, и предместья, и мужицкие хаты». Демократическая сатира, развившая в новых условиях боевые просветительские традиции, избирала своим объектом снобизм и космополитизм верхов общества, их равнодушие к национальному делу, видела в них средоточие всего антипатриотического (фельетонно — очерковый цикл Л. Дунина — Борковского «Захолустье», 1848–1849, панорама львовских аристократических салонов). Иногда сатира соединялась в польской прозе с утопическим морализаторством (основанным на вере в то, что шляхте удастся примирить дух нового времени, практицизм и хозяйственность с сохранением старых добрых нравов), стремилась поучать шляхетского читателя, выводя на сцену идеально безупречных (но недостоверных) героев (Ю. Коженёвский, автор повестей «Аферист», 1846; «Раздел», 1847, и др.). При всем этом в романах и повестях, рассказах и очерках 40‑х годов дана была довольно достоверная картина того, как в жизнь шляхты врывается культ приобретательства, возникает новый социальный тип дельца и авантюриста, прогрессирует имущественное расслоение. К тем же годам относятся и попытки художественного анализа в прозе противоречий человеческой психики (Л. Штырмер).