Том 5. Литература XVIII в.

Важна, однако, общая тенденция — освобождение от догматизма Канта, сближение с Гете, проблески историзма и диалектики.

Черты историзма в известной мере проявляются в статье «О наивной и сентиментальной поэзии», где говорится не только о двух принципах искусства, но и о двух его этапах. Шиллер приходит к пониманию, что античная гармония недостижима и что новое время породило новый тип поэта, для которого очевидно разящее несовпадение идеала и жизни. В стихотворении «Идеал и жизнь» (1795) Шиллер дает опасный совет:

Но в статье Шиллера о современном («сентиментальном») поэте говорится несколько иначе: «Возникает вопрос, что больше его привлекает — действительность или идеал, хочет ли он представить действительность, как предмет отрицания, или идеал, как предмет утверждения». Отсюда вытекают два рода восприятия: сатирическое и элегическое (элегия как выражение печали по недостижимому идеалу).

В целом подход Шиллера в этой статье не исторический, а типологический, однако, вводя в эстетику понятие о трагической коллизии между идеалом и действительностью, он тем самым подготавливал романтическую эстетику.

После десятилетия, посвященного истории и эстетике (1787–1796), Шиллер возвращается к драматургии. Обращаясь к сюжетам из прошлого, он ищет новые формы их драматургического выражения. В этом плане каждая его драма — эстетический поиск.

Масштабностью действия, мастерством воспроизведения как исторического фона, так и мощных характеров в трилогии о Валленштейне (1797–1799) Шиллер близок историческим хроникам Шекспира. В «Прологе» к «Валленштейну» поэт утверждал, что только «великий предмет» заслуживает художественного изображения. Это был один из главных выводов в эстетической программе веймарского Шиллера — стремление к художественным обобщениям большого диапазона, возвышение над будничной провинциальностью. Исторические сюжеты позволяли поставить в центре драмы важный, значительный конфликт и представить незаурядных героев. Вместе с тем Шиллер не стремится к воспроизведению истории как таковой, он свободно обращается с материалом; его интересует не столько общественно — историческая, сколько морально — психологическая сущность изображаемого конфликта. Отдельным историческим прозрениям постоянно противодействует влияние этики Канта. Коллизия чувства и долга нередко заслоняет историческое содержание.

Трилогия о Валленштейне открывается одноактным «Лагерем Валленштейна», живописной исторической фреской, передающей психологию рядовых участников Тридцатилетней войны. Вторая часть («Пикколомини») изображает другой круг — генералитет, Валленштейна и его окружение, придворных императора; здесь завязывается узел интриги, которая и приведет к гибели главного героя. Образ Валленштейна многогранно раскрывается в последней части — «Смерть Валленштейна». Военачальник — жертва предательства Октавио Пикколомини и других своих вчерашних соратников. Но он не только жертва, он несет в себе трагическую вину. Понятие вины здесь усложнено. Вина и в том, что большие усилия приложены Валленштейном во имя мелкой цели — честолюбия. Вместе с тем — это измена императору, нарушение долга, как его понимали в XVIII в. И одновременно это долг вообще, вне истории, в кантианском смысле.

Если Валленштейн приподнят над кликой корыстных и бесчестных царедворцев и военачальников, то над всеми вознесен Макс Пикколомини — благородный юноша, воплощающий просветительский идеал Шиллера. Он мечтает о мире, о братстве людей, о созидательном труде, о покорении природы. Образ его трудно связать с изображаемой эпохой. Как и маркиз Поза в «Дон Карлосе», Макс — рупор идей автора. И гибель героя говорит о трагической неосуществимости его высоких стремлений (не только в Тридцатилетнюю войну, но и во времена Шиллера).

Мастерством психологического анализа отмечена «Мария Стюарт» (1800) — одна из вершин поздней драматургии Шиллера. Автора интересует совсем не тот всемирно — исторический смысл, который проявляется в реальном конфликте между католичкой Марией, опиравшейся на самые темные силы феодального мира, и Елизаветой, которая олицетворяла буржуазный прогресс Англии. Драматург исходит из конкретной ситуации: Мария — в тюрьме, она пленница Елизаветы, и английская королева, пользуясь своей властью, убивает неугодную ей и опасную для нее соперницу. В одном из своих трактатов Шиллер писал, что трагедия не должна быть историческим произведением. «В этом случае ей пришлось бы строго держаться исторической истины… Но цель трагедии — поэтическая: она представляет действие для того, чтобы взволновать и волнением доставить наслаждение». Более того, по мнению Шиллера, нередко «при грубейшем нарушении исторической истины поэтическая истина тем более может выиграть».

Шиллер «волнует и волнением доставляет наслаждение», изображая Марию в последние дни перед казнью. Тщетные попытки приверженцев Марии спасти ее и жестокая неумолимость Елизаветы воспринимаются не в контексте реальной истории (историю зритель может и не знать), а в конкретной сюжетной ситуации и вызывают ненависть ко всяческим формам насилия над человеческой личностью. В этом смысл морального торжества Марии над Елизаветой в одной из самых блестящих сцен трагедии — встрече двух королев.

Идейное содержание трагедии многозначно. Шиллер не снимает вины с Марии (даже в тюрьме она вдохновляет своих сторонников на политические интриги), но вместе с тем ее антагонистка Елизавета представлена и самодержавно — деспотичной, и лицемерной. При этом в осуждении Елизаветы проявляется новая важная грань мировосприятия Шиллера — критическое отношение к буржуазному развитию Англии, предвосхищение романтической критики эгоизма и стяжательства.

Женские образы в ранних драмах Шиллера были отмечены некоторой искусственностью, односторонностью характеристики и даже психологической немотивированностью. В «Марии Стюарт» Шиллер мастерски передает все многообразие душевных движений, сложную гамму чувств, как это особенно ярко проявляется в сцене встречи двух королев. Елизавета и завидует молодой и красивой Марии, своей державной родственнице, и наслаждается ее унижением, и, может быть, готова проявить царственную снисходительность, если почувствует ее покорность. Мария только что ощутила радость свободы, оказавшись в солнечный день на лужайке перед тюрьмой. Но ненависть к Елизавете оказалась сильнее жажды свободы. Она высказывает все, что наболело у нее на душе, она торжествует, хотя это торжество стоит ей жизни.