Том 5. Литература XVIII в.

Другие писатели, особенно евангелики, продолжали пользоваться чешским языком. Со школой Пухмайера были связаны близкие ей по духу Юрай Палкович (1769–1850), автор поэтического сборника «Муза словацких гор» (1801), и Богуслав Таблиц (1769–1832), который издал в 1806–1812 гг. четыре книги «Поэзии и записок». Творчество их содействовало становлению светской лирики, разработке литературной техники. Поэзия обоими рассматривалась как средство морального и национального воспитания; при этом носителем добродетелей был для них простой народ. Оды Б. Таблица одухотворяла идея славянского единства. Эта идея поддерживала веру словаков в собственное будущее.

Почти до 70‑х годов XVIII в. в венгерской литературе еще живут традиции барокко. Но его классический, «героический», по выражению венгерских историков литературы, период уже позади.

С одной стороны, во многом еще барочная по мироощущению и способу выражения венгерская литература утрачивает трагически окрашенную, но беззаветную освободительно — патриотическую патетику, «героику» (которой отмечено, например, творчество Зрини). В начале XVIII в. терпит поражение антигабсбургская война (1703–1711) Ференца Ракоци II, увенчавшая многолетнее дворянско — демократическое повстанческое движение, которое питало своими настроениями литературу наравне с антиоттоманской борьбой. С другой стороны, углубившийся интерес к личности, к ее внутренней жизни все больше выходил за рамки стоическо — фаталистической обреченности, обретал рациональные опоры в человеке и действительности, предвосхищая либо прямо отражая нравственно — эстетическую философию Просвещения, знаменуя сближение с ней.

Своеобразным памятником отгремевшей борьбе с Габсбургами, расцветшим при Ракоци надеждам и заветом потомкам были прозаические произведения первой половины века. Это обладающие прямыми литературными достоинствами и новыми художественными особенностями воспоминания, письма, заметки, прокламации видных деятелей антигабсбургского движения, в том числе самого Ракоци, который восемь лет был венгерским — и просвещенным притом — государем отвоеванных у Австрии земель. Писались они часто уже в изгнании и представляют собой плод горестных и вместе трезво — аналитических размышлений над уроками прошлого и настоящего. Не скованные какими — либо вынужденными политическими ограничениями или религиозно — метафизической традицией, авторы их — отчасти благодаря соприкосновению с передовыми идеями за рубежом — подчас очень критичны по отношению к тем или иным каноническим общественным установлениям (прежде всего к габсбургскому абсолютизму) и сугубо конкретны в изложении фактов, событий и переживаний, смысл, внутренние пружины и оправдание которых ищут в них самих: в разумных выводах из противоречиво — разнообразного человеческого, исторического опыта.

Ференцу Ракоци (1676–1735) принадлежат два таких сочинения, внутренне связанных и дополняющих друг друга: «Исповедь грешника» (на лат. яз., 1716–1719) и «Воспоминания» (на фр. яз.; писались в 1717, изд. в 1739 г.). В первом описание собственной жизни чередуется с покаянно — религиозными рассуждениями, «исповедью». Проникнута она пафосом внутреннего самоочищения и самовоспитания, созвучным этике янсенизма, приверженцем которого Ракоци стал во Франции. Глубокой неудовлетворенностью собой, но и не менее глубоким нравственным чувством, поисками положительного содержания жизни «Исповедь» отклоняется от присущего барокко фаталистического противопоставления греховно — мирскому потусторонне — совершенного, что, по стопам блаженного Августина, первоначально ставил своей целью автор.

«Воспоминания» по характеру, стилю и назначению — произведение другого рода. Здесь господствует не самоанализ — автора волнуют не собственные слабости, искушения и ложные шаги. Книга его сжато, но красочно, часто с публицистическим блеском освещает объективный ход освободительной войны 1703–1711 гг., ее движущие силы, политические перипетии и противоречия. Беспощадно обвиняются в ней произвол, грубый деспотизм и вероломство австрийского двора, раболепие перед ним католического клира, особенно «покорных слуг своих австрийских начальников» — иезуитов (которые всячески мешали Ракоци ввести, в частности, свободу вероисповедания на отвоеванных территориях). С не меньшей ясностью зрения характеризует Ракоци недостатки — взаимную зависть, своекорыстие, внутреннюю неустойчивость — собственных генералов — магнатов (в сословном эгоизме аристократов он вообще справедливо видит одну из главнейших причин поражения). Трезвостью социального анализа, четким рисунком общественных отношений Ракоци напоминает, но значительно превосходит таких светски образованных литераторов — мыслителей прошлого, XVII в., как Апацаи — Чери или Бетлен. Вместе с тем острое чувство справедливости, интерес к моральным пружинам человеческих действий объединяли его мемуары с «Исповедью».

Воспоминаниями, в сущности, являются и «Письма из Турции» (ок. 1717–1758) камергера Ракоци — Келемена Микеша (1690–1761), который всю жизнь верно ему служил, сопровождал в изгнании — Польше, Франции и Турции.

В «Письмах», полных тоски по родине и любви к изгнанному государю, который для Микеша всегда образец душевного величия и благородства, он правдиво и с большой наблюдательностью изображал повседневную жизнь венгерской эмигрантской колонии на острове Родос, передавая ее атмосферу, вплетая в повествование разные бытовые эпизоды, а также свои надежды и сомнения. В «Письмах» нет ничего от эпистолярной риторики гуманистов; но далеки они и от барочной напыщенности, замысловатости. Манера изложения непринужденна и безыскусственна, чувства искренни, естественны, умозаключения оттеняет тонкий, живой юмор. «Письма из Турции» можно в этом отношении сблизить с эпистолярной прозой французского классицизма — например, письмами Бюсси — Рабютена или мадам де Севинье, которые, возможно, знал и сам Микеш.

Еще одним замечательным по — своему памятником мемуарной литературы того времени было «Жизнеописание» (ок. 1740–1744) Каты Бетлен (1700–1759). В ту пору, когда после поглощения Эрдейского княжества Австрией трансильванская венгерская знать начала поспешно переходить в католичество, спасая тем свое положение и приобретая должности и привилегии, Ката Бетлен, сама принадлежа к знатному роду, осталась ревностной протестанткой и навлекла на себя всяческие бедствия и невзгоды. Эти невзгоды она и воспроизводила в «Жизнеописании», неутомимо обличая, кляня вероотступников наподобие некоей венгерской «боярыни Морозовой», в то же время с большим драматизмом передавая страдания одинокой, непонятой и гонимой женщины. «Жизнеописание» Каты Бетлен, несмотря на мистические ноты, обилие разных снов и страшных видений, тоже очень отличается от литературы барокко — на сей раз аналитичным подходом к душевной жизни, своеобразным пафосом самопознания.