Том 5. Литература XVIII в.

Из — за разгрома радикального политического течения и усилившейся реакции в венгерском Просвещении возобладала с 90‑х годов более умеренная, не французская, а немецкая, учено — филологическая линия. Ее представлял прежде всего Ференц Казинци (1759–1831), который, выйдя из заключения (1801), стал зачинателем и признанным авторитетом общественно — литературного движения за так называемое «обновление языка». В обновлении — эмансипации и усовершенствовании венгерского языка — Казинци видел единственно возможное в условиях политического гнета русло национального сплочения и подъема. Крупной заслугой этого движения, в частности, стало создание тысяч новых слов и оборотов, ибо необходимо было восполнить бедность существовавшей лексики, недостаточной для обозначения новых понятий и явлений жизни, европейской культуры и науки.

Движение «обновителей», которое раскололо буквально всех венгерских литераторов на «неологов» и «ортологов» и на протяжении двух десятилетий будоражило литературную жизнь, сыграло свою роль в становлении единого венгерского литературного языка, сбивавшегося до тех пор то на диалектное, то на жаргонное разноречие. А переводы произведений Шекспира, Мольера, Гете, Шиллера, Гердера, Лессинга, Клопштока, осуществленные Казинци (из оригинальных его сочинений известной художественной ценностью обладают отдельные стихотворения и воспоминания), помогли разрушению и отмиранию ретроградных эстетических вкусов. Сам Казинци именно свои переводы считал главным делом своей жизни, как вообще переводы с европейских языков — задачей венгерской литературы. Для создания самостоятельных произведений она, по его мнению, тогда еще далеко не созрела.

Устранение требования национальной художественной оригинальности из эстетической программы «обновителей» отражало ее определенную ограниченность, кабинетную отвлеченность и вызвало вскоре бурные протесты романтиков (Кёльчеи и др.). Но уже в самой литературе Просвещения нарастало более полноправное «народное» течение, как оно называется в современном венгерском литературоведении. Не имевшее политической окраски, далекое от какой бы то ни было программности, ученого теоретизирования, оно вместе с тем было демократичнее идейно и творчески, оставило после себя более ценные и долговечные литературные произведения. Если Бешенеи, Казинци при всем их историческом значении ныне уже устарели как мыслители и писатели, то Чоконаи, Фазекаш, Катона стоят у истоков живой классической венгерской литературы, до сих пор переиздаются, читаются, ставятся на сцене («Бан Банк» Катоны) и даже экранизируются («Мати Лудаш» Фазекаша).

Михай Чоконаи — Витез (1773–1805) был крупнейшим лириком венгерского Просвещения, которого в XX в. высоко ценил Ади, чьи творческие начинания в XIX в. нашли отклик у Петефи и Араня. Традиции грубовато — комической школярской и народной венгерской поэзии, итальянской песенной лирики и рококо, античная любовная мифология и радикально окрашенный руссоизм своеобразно переплелись и сплавились у него, создав то неповторимое единство философской глубины, изящной формы и плебейской прямоты, которое и поныне привлекает в его творчестве. Чоконаи представлял не «придворное» и даже не просвещенно — дворянское, а разночинно — демократическое восприятие и переосмысление рококо. Примеры подобного — в сущности плебейски — возрожденческого — преломления рококо, которые можно найти и в других литературах Востока Европы, связаны с расширением социальной почвы Просвещения.

Красноречива в этом смысле сама биография Чоконаи, приводящая на память отчасти Вийона, отчасти Шандора Петефи. Отец Чоконаи был фельдшером и коновалом, мать — дебреценской мещанкой. В дебреценском коллегиуме, где Чоконаи изучал античную поэзию, он стал и сам писать очень мелодичные, лирически прочувствованные и богатые живыми наблюдениями стихи, но был в 1795 г. исключен за вольный образ жизни и мыслей. С тех пор началось незавидное, неустроенное существование бродячего поэта. Неудачу потерпели и его сватовство (к дочери богатого торговца), и попытки издавать литературную газету или хотя бы пристроиться на должность учителя. Донимала его полиция, изнуряли жестокие болезни… Не желая быть приживалом, высмеивая в своих произведениях глупых высокородных меценатов, мечтая жить на честный литературный заработок, Чоконаи, чтобы хоть как — нибудь перебиться в своей бедной, темной, задавленной габсбургским деспотизмом стране, все же вынужден был поступаться независимостью и гордостью, принимать подачки и злоупотреблять гостеприимством друзей. Умер он от истощения и чахотки, не достигнув даже тридцати двух лет.

Первые свои произведения Чоконаи создал еще в Дебрецене. Это ироикомическая поэма «Война мышей и лягушек» (ок. 1791 г.), высмеивавшая препиравшихся на сословном собрании 1790 г. венгерских дворян, и сатирическая комедия «Темпефёи» (1793). В ней, словно предвосхищая собственный жребий, Чоконаи изобразил нищего поэта, который терпит насмешки и унижения от чванливых, бесчувственных бар, обрисованных, пожалуй, с еще большей выразительностью, чем в «Философе» Бешенеи (на него автор в известной мере опирался). В Дебрецене же было написано несколько больших лирико — философских стихотворений, запечатлевших страстное отвращение поэта к религиозному суеверию, к частной собственности и его горестно — благородную мечту о равенстве и счастье всех («Константинополь», «Вечер», 1793).

Но главным творением Чоконаи, принесшим ему наибольшую известность, были «Песни Лилы» (1795–1799) и другие лирические стихи. Еще до издания они распространялись изустно и в списках, как потом стихи Петефи. Подкупали в них безыскусная простота и цельность чувства, неподдельно народный язык и мироощущение. Шутливо — наивное восхищение любимой и грустное разочарование, задушевно — доверительная надежда и вздох печали о страждущих на земле, жажда мирного творческого труда и протест обездоленного поэта против «тиранических законов», жизнелюбиво — непринужденные жанровые сценки и подспудный трагизм — таково глубоко человечное содержание «Песен Лилы» да и остальной лирики Чоконаи, гораздо более многогранной и серьезной по темам и настроениям, нежели просто любовной.

«Сквозь фарфорово — прозрачную, игриво — легкую и удивительно разнообразную по форме лирику душевные терзания, гнет бесприютности и болезней лишь едва просвечивают, — по словам венгерского литературоведа Й. Саудера, — но эта — то необычная двойственность, эта теснящаяся в груди и подавляемая жалоба и делают поэзию Чоконаи столь чутко — беспокойной, богатой переливами интонаций, настроений». Меж строк ее словно брезжит, витает некое тревожное предощущение близкого будущего: несчастливого, не знающего цельности и гармонии буржуазного общества.