Том 5. Литература XVIII в.

Но еще более новаторским произведением была адресованная царице «Ода к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице», написанная будто бы «некоторым татарским мурзою» и переведенная «с арабского». В ней опоэтизирован живой образ Екатерины. Ее человеческие качества (энергия, работоспособность, снисходительность, простота, справедливость и т. п.) противопоставлены поэтом погрязшему в лени и роскоши ироническому двойнику автора — мурзе. Изображая его, поэт не поскупился на сатирические колкости по адресу многих влиятельнейших сановников екатерининского двора. Живой юмор, элементы нравописания, разговорно — непринужденный тон, усвоенный Державиным, противоречили традиционным жанрово — стилевым признакам похвальной, панегирической оды. Здесь впервые налицо то «необыкновенное соединение самых высоких слов с самыми низкими и простыми», которое Гоголь считал главной особенностью поэтического стиля Державина. Нужна была большая смелость, чтобы без оглядки на авторитеты в похвальной оде написать о себе:

И все это — в стихотворении, где о царице сказано:

Будни, реальный быт властно вторгаются в строфы державинской оды, и это ведет к трансформации установленной Ломоносовым структуры одического жанра, всей его изобразительной и словесной ткани.

Смелое скрещение бытового просторечия и высокого слога, определившее тот новый путь, на который встал Державин — одописец, обнаруживается и в позднейших его одах — «На счастие» (1789), «Вельможа» (1794), «На рождение царицы Гремиславы…» (1796). Ода «Вельможа» имела для Державина программный характер. В политической трагедии классицизма идеалу просвещенного монарха противопоставлялся тиран, точно так же в оде этой дано контрастное изображение вельможи идеального и вельможи, позорящего свое звание. Последний вобрал в себя черты многих сановных современников поэта, в том числе фаворитов императрицы, ради собственного блага забывавших о долге перед государством и страной. В таких эпиграмматически заостренных афористических строках, как:

доведен до конца тот сплав одического и сатирического жанров, началом которого была «Фелица». Идейная насыщенность, художественная мощь и величие произведений Державина дали право декабристам видеть в нем образец поэта — гражданина (дума К. Ф. Рылеева «Державин»).

Державин первым из русских поэтов подошел к изображению собственного человеческого облика — внешнего, портретного и внутреннего — в его неповторимой исторической и бытовой индивидуальности. Благодаря присущему им автобиографизму стихи его зачастую требуют для потомков исторического комментария. Не только сам поэт, но и многие его выдающиеся современники оживают для нас в его одах и других произведениях. Так, например, в стихотворении на смерть Суворова «Снигирь» (1800) оплакивается не только Суворов — великий полководец, «сильный, храбрый» и «быстрый», но и Суворов — реальный человек, друг солдат, разделяющий с ними все тяготы походной жизни, «стужу и зной», Суворов, спящий «на соломе» и довольствующийся «сухарями».

Внимание к человеку, к реальной обстановке его быта позволяет Державину создавать яркие портреты людей своей эпохи, сочные натюрморты. И точно так же, в отличие от условных и бесцветных картин природы в идиллиях и эклогах Сумарокова, пейзаж у него отличается чувственной предметностью и живописностью. Природа интересует поэта не как повод для выражения возбуждаемых ею чувств, она интересует его во всем богатстве своих неповторимых красок и звуков. Олицетворенные по традиции классицизма образы природы («уже румяна Осень носит // Снопы златые на гумно») не мешают поэту воспроизвести реальные черты пейзажа:

Пейзаж Державина писан «с натуры» даже в тех случаях, когда выполняет иносказательную функцию. В оде «Водопад» (1791) образ свергающегося с крутизны потока — символ преходящего земного величия. Но при этом описание водопада детально воспроизводит водопад Кивач. Большую роль в пейзаже Державина играют воздух и цвет. Его живописная палитра богата разнообразными красками, и среди них преобладают яркие, сверкающие тона.

Новаторство Державина проявилось не только в пределах разработки существовавших до него стихотворных форм, но и в поисках новых. Особенным разнообразием и сложностью отличается державинская строфика. В области метрики он отваживается на «смешение мер» — сочетание в рамках одного произведения разных стихотворных размеров (например, в стихотворении «Ласточка», 1794), чем достигает ритмических эффектов, казавшихся чересчур дерзновенными его друзьям и почитателям.

Державин был необычайно чуток к проникавшим в литературу новым веяниям. В «Водопаде» есть строфы, подсказанные впечатлениями от макферсоновских «Поэм Оссиана», которыми увлекались западноевропейские и русские читатели того времени (прозаический русский перевод «Поэм Оссиана» был выпущен в 1792 г. Е. И. Костровым). Еще больший след в творчестве Державина оставило знакомство со сборником стихов подражателей Анакреонта, изданным в русском переводе (параллельно с греческим оригиналом) другом Державина Н. А. Львовым в 1794 г. Ближайший советчик Державина в вопросах поэзии, внимательно изучавший труды Винкельмана, одаренный поэт, художник и архитектор, Львов стремился отойти от канонов классицизма, приблизиться к его античным первоисточникам, занимался разработкой национальных поэтических форм на основе творческого освоения фольклора. Созданные Державиным главным образом во второй половине 90‑х годов оригинальные и переводные анакреонтические произведения (изданы отдельной книжкой в 1804 г.) по своему духу более всего близки к «легкой поэзии» классицизма и рококо. Но порою в них проскальзывают и чувствительные нотки сентиментализма, а в некоторых песнях замечаются своеобразная русификация традиционной анакреонтики (картина русской деревенской пляски в стихотворении «Русские девушки» — 1799), внесение в нее автобиографической окраски.

Во вторую половину жизни в одах Державина все чаще звучат горацианские мотивы. Поэт с редкой любовью и красочностью прославляет блага счастливой, сытой и привольной жизни екатерининского вельможи, его богатство, радость и утехи. Но в поэзии его постоянно звучит и мысль о скоротечности жизни с ее утехами и богатством перед лицом вечности, неумолимо стирающей с лица земли и отдельных людей, и целые царства, и народы. Свидетель войн и революций конца XVIII в., Державин предчувствует гибель богатой, блестящей и пышной культуры, связанной в его представлении с веком Екатерины, человеком которого он был и навсегда остался. И в то же время он не утрачивает жизнерадостности, бодрости, открытости всем горячо любимым им радостям бытия. В горацианской «умеренности», прославлении мудрой «золотой середины», радостей сельской жизни, воспринятой в единстве ее поэзии и каждодневной, будничной прозы, Державин находит выход из трагических противоречий бытия.