Джоэл Харрингтон - Праведный палач

Но оправданно ли такое отстранение? Конечно, палач не лучший пример для подражания даже с точки зрения подлинного понимания прошлого индивидов и обществ. Вопреки модернистским концепциям цивилизации как постепенного формирования общественного сознания в череде поколений, Франц Шмидт и его современники, по-видимому, не были подвержены жестокости в большей (или меньшей) степени, чем люди XXI века. Также нет никаких свидетельств большей или меньшей степени их подверженности страху, агрессии, состраданию. Для палача, столь сильно отождествлявшего себя с жертвами преступлений, было бы удивительно услышать, что его общество описывают как жестокое и бессердечное, особенно если бы он узнал о таких немыслимых современных зверствах, как геноцид, атомные катастрофы и мировые войны. Он признал бы, что уголовное правосудие его времени могло быть суровым, но испытал бы ужас, узнав о судебных процессах и тюремных заключениях, которые длятся десятилетиями или даже пожизненно, иногда включая длительные периоды изоляции. Сам по себе ритуал домодерной казни, который Мишель Фуко охарактеризовал как карнавальное наслаждение человеческими страданиями, на самом деле решительно опровергает наличие каких-то качественных сдвигов в массовом восприятии, поскольку именно жестокость неудачных казней и страдания приговоренных, которые они порождали, чаще всего вызывали возмездие толпы. Сегодня невозможно представить оправдание таких мерзостей, как казнь колесованием и судебные пытки, но мы должны признать, что ни одна из них не была мотивирована каким-то массовым садизмом или повсеместным безразличием к страданиям других.

Нас отдаляют от мира Шмидта не изменившиеся эмоциональные реакции на преступления или страдания, а два конкретных исторических нововведения – практическое и концептуальное. Юридическая машина Средневековья и раннего Нового времени, как мы убедились, была крайне неэффективной, по мерке наших стандартов. Без современных средств допроса, без новых технологий и альтернатив изгнанию, то есть тюрем, законные правители времен Франца Шмидта были вынуждены зависеть от самооговоров и пыток и полагаться на смертную казнь в случае серьезных и повторяющихся преступлений. Страх общества и озабоченность городских советников поддержанием собственного авторитета также требовали публичного наказания тех немногих преступников, что оказывались пойманы. Правосудие часто было в духе Дикого Запада, но поскольку оно было предпочтительнее бесконтрольной расправы толпы, то само прибегало к насилию и разным способам ускорения юридической процедуры.

И даже более фундаментальное различие между самыми развитыми современными обществами и Нюрнбергом XVI века лежит в области представлений о неотъемлемых правах человека. Это относительно позднее достижение в общественной сфере обеспечивает как минимум теоретическую и правовую основу для ограничения государственного принуждения и насилия под прикрытием поиска справедливости. Авторитарные режимы прошлого и настоящего не признают таких навязанных извне ограничений и не ставят суверенитеты личности и государства на один уровень, не говоря уже о том, чтобы рассматривать индивида как приоритет. Майстер Франц согласился бы с тем, что даже арестованные преступники имеют право на надлежащий судебный процесс, но идея о том, что это право включает неприкосновенность их тел после обнаружения улик или осуждения за серьезное преступление, была бы для него непостижимой. Советники Нюрнберга и их палач стремились к умеренности, последовательности и даже религиозному искуплению, но все это – перед лицом всеобщей жажды отмщения. Отмена государственного насилия, а не его ограничение и стандартизация, была бы для них слишком большим концептуальным скачком вперед.

Скачок назад, напротив, является для нас быстрым и понятным. Процедурные усовершенствования и технологические инновации в правоохранительной сфере не привели к такому устойчивому или необратимому разрыву между домодерным и современным правосудием, в какой нам хотелось бы верить. Похоже, что ни казнь колесованием, ни сожжение на костре не вернутся в ближайшем будущем (во всяком случае, мы надеемся), но рост преступности – реальный или мнимый – все еще неизменно порождает популярные призывы к упрощению следственных процедур и введению более суровых наказаний осужденных преступников. Многие современные режимы все еще применяют систематические пытки – без каких-либо правовых ограничений, как это было в Нюрнберге XVI века, – а другие правительства (включая и правительство моих родных Соединенных Штатов) намеренно стирают грань между приемлемым и неприемлемым принуждением во время допросов по уголовным делам. Смертная казнь все еще практикуется в 58 странах, особенно широко в Китае и Иране, где на 2011 год общее количество казненных исчисляется тысячами, но применяется также и в гоcударствах, якобы придерживающихся либеральных и демократических ценностей, таких как Соединенные Штаты и Япония [516] http://www.amnesty.org/en/death-penalty/numbers . Сам страх перед насильственными актами и разочарование неэффективностью блюстителей закона – вполне оправданные сами по себе – не только не меняются на протяжении всей истории человечества, но и постоянно находятся на грани перерастания в одержимость. Напротив, абстрактная правовая концепция о наборе основных прав человека все еще относительно нова и поразительно уязвима к тому, чтобы в трудные времена ее можно было легко отбросить в пользу древних, глубоко укоренившихся побуждений.

Должны ли мы воодушевиться ограничением государственного насилия по сравнению с временами Майстера Франца? Или же мы должны быть встревожены хрупкостью этого достижения? История Франца Шмидта дает нам куда меньше поводов поздравить себя, чем мы могли бы ожидать от подобной темы. Его жизнь не является источником прямой морали для наших дней. Все, что мы можем, – разделить с этим человеком его радости и разочарования, погружаясь в контекст его мира. По мнению современников, Майстер Франц выполнил свой долг и подарил жителям Нюрнберга чувство порядка и справедливости. По своему собственному мнению, он сдержал обещание, данное отцу, детям и себе, преодолеть напасти, кажущиеся неразрешимыми, укрепленный верой и необычайным успехом в избранном им самим призвании целителя. Мы слишком мало знаем о личном опыте Франца, чтобы сказать, был ли он счастлив. Но можно с уверенностью утверждать, что это была жизнь исключительно целеустремленного человека. Возможно, в жестоком и капризном мире есть надежда в одиночку бросить вызов своей судьбе, преодолеть всеобщую враждебность и стойко пережить череду личных трагедий. Майстер Франц думал именно так. И нет сомнения, что такой акт веры достоин памяти о нем.