Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

В первые десятилетия XX века наиболее интересные художественные произведения в России создавались поэтами, а самые выдающиеся поэтические таланты принадлежали к символистам. Роман, царивший в русской литературе в предшествующие полвека, переживал упадок, и русские символисты, вдохновляемые примером своих французских собратьев, пытались пробудить в читателе то или иное эмоциональное состояние, искусно манипулируя словесными и звуковыми сочетаниями и создавая тем самым всевозможные ассоциации, в основном бессознательные по своей природе. Как и в искусстве импрессионистов, главной заботой творца оказывалось не само произведение (картина или стихотворение), но отклик, им порождаемый; а это означало, среди прочего, что художник свободен от каких бы то ни было регламентаций и правил. Новая эстетика заметно расширила диапазон творческой свободы. В своем отрицании конвенций и стандартов «модернизм» значительно превзошел романтизм: по мнению его адептов, для получения желаемой реакции зрителя, слушателя или читателя можно было использовать любые средства. Преследуя эту цель, русские символисты, как и их французские наставники, значительно расширили границы поэтического выражения, введя в оборот vers libre (свободный стих), до того русской поэзии совершенно неизвестный. Это подтолкнуло их к более свободному обращению со словом и либо к полному отказу от рифмы, либо к экспериментам с несовершенными рифмами и замене традиционного слогового стиха акцентным. Все эти новации сделали русскую поэзию гораздо более гибким и интимным средством самовыражения, чем прежде. Впервые появившись в России в 1890-е годы, несмотря на ожесточенное сопротивление как консервативных, так и радикальных критиков, новая поэзия завоевывала признание и к 1905 году вышла на первый план; можно сказать, что 1905 год был отмечен не только политической революцией, но и революцией в русской литературе.

Важнейшей трибуной символистской поэзии и прочих модернистских течений в России начала 1900-х годов выступал журнал Весы, издаваемый Валерием Брюсовым и взявший за образцы для подражания такие зарубежные издания, как Mercure de France и The Yellow Book. Помимо публикаций работ русских авторов, он также информировал читателей о новинках современной западноевропейской литературы. Вместе со своим предшественником, журналом Мир искусства, Весы осуществили в России настоящий эстетический переворот. Его итогом стало завершение длительного господства гражданской, утилитарной, националистической эстетики — по крайней мере, среди образованной публики Санкт-Петербурга и Москвы — и утверждение эстетики новой, космополитичной, пропагандировавшей искусство для искусства.

Политические позиции русских символистов были неоднозначны и даже противоречивы. С равным основанием их можно считать литературным авангардом большевистской революции (которую кое-кто из них позже приветствовал) и выразителями интересов «реакционной», «антидемократической», «контрреволюционной» буржуазной интеллигенции (в чем их потом обвиняли критики эпохи Сталина [42]).

Общий настрой, а также эстетические теории символистов заставляли их провозглашать собственную аполитичность. Воспринимая искусство в качестве высшей и самодостаточной цели, они не видели ни малейшей необходимости во вмешательстве художника в низменные материи повседневной жизни. Сама их литературная техника, с ее постоянными обращениями к «символам», коренящимся в личном опыте и представлявшим на деле персональные, а не социальные коды коммуникации, подталкивала к крайностям индивидуализма. По природе своей они являлись элитаристами; многие из них считали общественную жизнь до того отталкивающей, что предпочитали ей полную изоляцию. Они презирали массы за озабоченность материальными проблемами и подозрительное отношение к гению. Дух, запечатленный в характерном высказывании Брюсова — «символист должен больше всего бояться банальности» [43], — делал их естественными противниками социализма и демократии.

В то же время они отнюдь не тяготели к антисоциалистическим, «буржуазным» политическим движениям. В буржуазии они презирали ту же самую ориентированность на материальные блага, которая столь не нравилась им в социализме, а ее стремление к законности и порядку казалось им еще более ненавистным: ведь социалисты, по крайней мере, хотя бы желали перемен. Таким образом, недолюбливая социализм, символисты находили его призывы к революционному насилию весьма привлекательными: последние были интерпретированы ими по-своему — как протест против бессмысленных правил и условностей и утверждение абсолютной духовной свободы. Хаос революции вполне соотносился с их пониманием вселенной как начала беспрерывно текучего и подвижного. Когда Брюсов писал о своей преданности «великому демону перемен», он делал не только философское, но и политическое заявление, неявно поощрявшее революцию.

Так и получилось, что символисты, проповедуя аполитичное мировоззрение и отвергая политическую вовлеченность, в своих социальных установках постоянно колебались: в периоды стабильности они уходили в свой внутренний мир, но при первых признаках революционной смуты немедленно ввязывались в драку и скрывались, разочарованные, как только волнение вновь утихало. Данная особенность помогает понять, каким образом виднейшие писатели большевистской революции — такие, как Блок, Брюсов и Белый — одновременно могли печататься в Русской мысли и выказывать симпатии политическим взглядам ее редактора.

Естественный альянс между символистами и Струве, идеологом национал-либерализма, обеспечивался двумя факторами. Первым выступал их космополитизм. Символисты хорошо знали литературу Западной Европы, которую неустанно пропагандировали в собственных публикациях. Культура в их глазах была явлением интернациональным, и в современной Европе они чувствовали себя как дома. В этом смысле их убеждения вполне соответствовали редакционной программе Русской мысли, которая несла в Россию западную культуру. Вторым фактором стал присущий им дух культурного миссионерства. Замечание историка символистского движения о том, что «недостаток культуры являлся одним из наиболее тяжелых обвинений, на которое только было способно модернистское поколение русских» [44], вполне понятно биографу Струве. Определенные основания имели под собой и те утверждения, согласно которым символистские обличения узости русской культуры и свойственной ей тирании гражданственности, распространявшиеся в начале XX столетия, проложили дорогу сборнику «Вехи» [45].

В разгар кампании по выборам в I Государственную Думу к Струве попал новый сборник стихов Брюсова — «Венок». Книга (для символиста довольно нетипичная) произвела на него сильнейшее впечатление. Он незамедлительно отрецензировал ее в Полярной звезде (#321), назвав уникальным сочинением, в котором красота классического стиха идеально сочетается с современными веяниями. В отличие от прочих образчиков «декадентской» поэзии, писал Струве, это довольно серьезная работа, ибо во многих своих стихотворениях Брюсов затрагивает патриотические темы типа русско-японской войны. И при этом, подчеркивал он, речь отнюдь не шла об искусстве, находящемся на службе у политики: «тут не политика вторгается в поэзию, а поэзия расширяется на все, все захватывает и все преображает». Энтузиазм Струве был столь велик, что он даже написал Брюсову, пригласив того к сотрудничеству со Свободой и культурой, преемником Полярной звезды [46]. Этот журнал прекратил существование еще до того, как Брюсов собрался там печататься, но уже в следующем, 1907 году, поэт опубликовал несколько своих стихотворений в мартовском номере Русской мысли.