Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Оценивая негативную реакцию Струве на то, что впоследствии было признано выдающимся литературным произведением, необходимо помнить, что текст, публикуемый сегодня на русском и переведенный на иностранные языки, значительно отличается от того, который Белый вручил редакции Русской мысли в 1912 году. В 20-е годы Белый, неудовлетворенный своим романом, радикально переработал его, в результате чего рукопись сократилась на треть, а повествование стало более «плотным». Внешне не приемля реакцию Струве, писатель вынужден был согласиться с его критикой. В издании 1928 года Белый писал, что сокращенная работа фактически представляет собой новое произведение: «Первое издание — черновик, который судьба (спешность срочной работы) не позволила доработать до чистовика; сухость, краткость, концентрированность изложения (так виделся автору «Петербург» в замысле) черновик превратили в туманную витиеватость» [55].

Но в то время он явно не был готов признать промахи, на которые указывал ему Струве. Последнего роман возмутил; он немедленно информировал автора, что «Петербург» напечатан не будет. В то время он писал Брюсову: «Спешу Вас уведомить, что относительно романа Андрея Белого я пришел к совершенно категорическому отрицательному решению. Вещь эта абсолютно неприемлема, написана претенциозно и небрежно до последней степени. Я уже уведомил Белого о своем решении (телеграммой и письмом)… Мне лично жаль огорчать Белого, но я считаю, что из расположения к нему следует отговорить его от печатания подобной вещи, в которой проблески крупного таланта утоплены в море настоящей белиберды, невообразимо плохо написанной» [56]. Брюсов неуверенно возражал, но Струве стоял на своем: «роман плох до чудовищности», публиковать это «незрелое и прямо уродливое произведение» нельзя [57]. Белый, между тем, направил отвергнутую рукопись в литературный журнал Сирин, где она и была напечатана в 1913–1914 годах.

В воспоминаниях, написанных в 20-е годы, Белый объясняет негативную реакцию Струве личными мотивами. Он полагал, что Струве был задет одним из второстепенных персонажей романа, в котором узнал карикатуру на самого себя: «У меня в романе изображен рассеянный либеральный деятель, на последнем митинге сказавший радикальную речь и тут же переметнувшийся вправо» [58]. Действительно, в переработанной версии книги мельком появляется некий профессор статистики, который участвует в светской вечеринке: «воистину допотопного вида мужчина, с рассеянным ликом, со вздернутой складочкой сюртука, отчего между фалдами — просунулся хлястик», с подбородка которого «висела клочкастая борода, а на плечи, как войлок, свалилися космы». Этот персонаж определяется как завсегдатай собраний, проводимых патриотами и сторонниками умеренных реформ. На приеме он завязывает беседу с земским деятелем; из этого разговора приводится лишь одна фраза: «По статистическим сведениям… Годовое потребление соли нормальным голландцем…» [59]Весьма вероятно, что выписывая эту фигуру, Белый действительно имел в виду Струве, но в то же время в высшей степени сомнительно, чтобы столь незначительный пассаж мог побудить последнего воспрепятствовать публикации. Для Струве было вовсе не характерно переводить личные взаимоотношения в плоскость цензуры.

Белый напал на Кизеветтера и Брюсова, обвиняя последнего в предательстве, а самого Струве — в нарушении ранее подписанного контракта. Его отношения с Брюсовым прервались на многие годы. Этот эпизод, утверждал Белый, «надолго разбил его» [60].

Струве издавал журнал с помощью Брюсова вплоть до августа 1912 года, когда редакция переехала в Санкт- Петербург. Брюсов, отказавшийся переезжать, оставил свой пост в ноябре 1912 года, сохранив дружеские отношения со Струве и продолжая печатать почти все свои новые стихи исключительно в Русской мысли [61]. Позже Струве поручил ведение литературного отдела Л.Я. Гуревич — писательнице, переводчице и критику, которая занимала этот пост вплоть до начала первой мировой войны, когда Струве решил, что более не может себе позволить содержать литературного редактора [62]. Впоследствии он редактировал журнал самостоятельно.

Весной 1914 года Струве принял участие в конкурсе на замещение вакантной должности приват-доцента Санкт-Петербургского университета по специальности «Русская история. Декан исторического факультета Сергей Платонов поддерживал его кандидатуру, и перспективы казались вполне благоприятными [1]. Летом, возможно, в связи с предстоящим назначением, Струве решил отказаться от традиционного отпуска в Германии и вместо этого отправился в поездку по России, позже названную им «научно-исследовательским путешествием». Он вернулся в Санкт-Петербург в середине июля, во время сараевского покушения, и в последующие дни все свое внимание посвятил разгоравшемуся международному кризису [2]. Университетский конкурс был отменен в связи с началом войны.

В своих основных чертах международная обстановка, сложившаяся в результате убийства эрцгерцога Фердинанда, напоминала кризис 1908–1909 годов вокруг Боснии и Герцеговины. Австрия вновь предъявляла Сербии заведомо неприемлемые требования, а Россия, главный союзник и защитник сербов, опять оказывалась перед нелегким выбором. Вопрос, мучивший Струве в июле, заключался в том, не поступит ли Россия так же, как в 1909 году, то есть не бросит ли она сербов на произвол судьбы. Частные контакты с высокопоставленными правительственными чиновниками, организованные с помощью его друга Григория Трубецкого, в то время возглавлявшего ближневосточный департамент министерства иностранных дел, вселяли в него уверенность в том, что на сей раз повторения «национального позора» не будет [3].

Вечером 11 (24) июля Струве из газет узнал об австрийском ультиматуме Сербии. Его возбуждение достигло высшей отметки. Не в силах оставаться в стенах своей квартиры, он вышел в город. Он ожидал увидеть толпы людей, которые, как и он сам, будучи потрясенными историческим смыслом происходящего, не смогли остаться наедине со своими мыслями. Но улицы были пусты, и тогда Струве направился в Летний сад. Здесь, рука об руку, прогуливались влюбленные парочки, не беспокоившиеся ни о чем на свете. Он всматривался в лица прохожих, надеясь хотя бы на проблеск близких ему чувств, хоть на какой-нибудь знак, обнаруживающий родственную душу. «Мне хотелось заговорить с кем-нибудь, проверить свое немое впечатление, но всегдашняя разъединенность культурных людей, привычка не выходить из своего одиночества — остановили меня». Струве вернулся домой [4].