Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Для всякого, столь же осведомленного в политических и экономических проблемах страны, забвение Струве тех опасностей, которым подвергает себя Россия, схватившаяся в продолжительной и масштабной борьбе с таким мощным противником, как Германия, показалось бы по меньшей мере странным. Главную причину этого фундаментального просчета следует искать в его ошибочных взглядах на природу национализма и империализма. Ранее (в главе 2) уже отмечалось, что за несколько лет до начала мировой войны Струве уверился в том, что энергичная внешняя экспансия способна сгладить внутрироссийские противоречия и, следовательно, укрепить страну политически. В лекции, прочитанной им в ноябре 1914 года, явно звучали мотивы Сили: «Процесс расширения Англии гораздо важнее в ее истории, чем борьба короля с парламентом» [19]. Из подобных высказываний следовало, что под влиянием успешного зарубежного опыта Россия способна искупить неудачу своего эксперимента с парламентской монархией. И поэтому, в наихудшей доктринерской манере, он предпочитал не замечать реалии, очевидные даже для людей куда меньшего интеллектуального калибра, и продолжал настаивать, что Россия выйдет из войны еще более великой и сильной: «Война 1914 года призвана довести до конца внешнее расширение Российской империи, осуществить ее имперские задачи и славянское призвание» [20]. При этом, словно полагая, будто сказанного недостаточно, Струве заявлял, что пробуждаемый войной патриотический порыв морально оздоровит нацию. Первые признаки этого процесса он усмотрел в императорском декрете, запрещавшем на время войны продажу алкогольных напитков. Это странное начинание, на потреблении спиртного практически не отразившееся, но заметно ударившее по доходам казны, показалось ему важным «нравственным актом» [21]. Струве предсказывал, что война породит не просто реформы, но «глубокое возрождение и преобразование человеческого духа»: мы стоим, писал он в 1915 году, «на повороте истории нравственного сознания человечества» [22].

Цели, стоявшие перед Россией в ходе первой мировой войны, он определял исключительно в панславистских терминах, высказывая при этом удовлетворение, что западные политики, среди которых был и Уинстон Черчилль, готовы иметь дело с панславизмом [23]. Вступление Турции в войну на стороне Германии Струве приветствовал, поскольку данный акт, по его мнению, в конечном счете гарантировал России контроль над черноморскими проливами (после неминуемого поражения турок) [24]. В восторженной статье (#479), опубликованной в декабре 1914 года в разгар ошеломляющих побед русских над австрийцами, Струве совсем потерял голову. Он предсказывал, что Россия аннексирует Галицию, воссоздаст Польшу в виде «единого национального организма» (по-видимому, воссоединив под своей эгидой немецкий и австрийский сегменты польской территории) и возьмет под опеку проливы, выполнив тем самым свою панславянскую миссию. И во всем этом ликовании ни слова не было сказано о российском провале в Восточной Пруссии, который гораздо лучше любых триумфов на австрийском фронте показал, насколько зыбки упования России на имперское величие.

Украина всегда оставалась для Струве слабым местом. Он вполне признавал обоснованность национальных протестов в Польше и Финляндии и даже готов был смириться с наделением поляков и финнов самой широкой внутренней автономией. Задолго до начала войны он высказывался в пользу возвращения этим народам конституций, дарованных им Александром I [25]. Его также ужасали ограничения, наложенные имперскими властями на еврейское население. Но при этом он не только наотрез отказывался признавать наличие украинской (как, впрочем, и белорусской) нации, обладающей правом на политическое самоопределение, но и отрицал даже существование отдельной украинской культуры. Нетерпимость Струве в данном отношении заходила столь далеко и настолько контрастировала с его политическим либерализмом, что источники его воззрений на упомянутый предмет надо искать за пределами просто невежества или предубеждения.

Струве полагал, что глубокое чувство национальной идентичности, преодолевающее социальные, этнические и политические барьеры, является исключительно важным для выживания России. По его мнению, русские того времени еще не оформились в качестве полноценной нации, представляя собой нацию in statu nascendi; используя американское выражение, он говорил о «творимой нации» [26]. Подобно Соединенным Штатам, утверждал он, Российская империя объединяла различные этнические группы и скреплялась в единое целое прежде всего культурными узами, причем русская культура выполняла здесь ту же роль, что и английская в Америке. Продолжающийся процесс культурной интеграции подталкивал Струве к выводу о том, что Россия, несмотря на свое этническое разнообразие, была не многонациональной империей, как Австро-Венгрия, с которой ее часто сравнивали, но по-настоящему национальным государством (или «национальной империей»), подобным Великобритании или Соединенным Штатам [27]. Поскольку, с его точки зрения, национальное единство России предопределялось не этнически, но культурно, а процесс культурного слияния был далек от завершения, Струве выказывал горячую заинтересованность в поддержании единства русской культуры. В этом единстве он усматривал важнейшее условие политического и морального возрождения России и ее дальнейшего превращения в великую державу. Общая культура казалась ему более важной для будущего страны, чем единая государственность; следовательно, политический сепаратизм представлялся не столь пагубным, как сепаратизм культурный. Украинское национальное движение бросало вызов этой стройной концепции. Признание того, что, наряду с русской, существует отдельная украинская культура или же сведение общероссийской культуры к ее «великорусской составляющей разрушало саму основу его воззрений на будущее Великой России. «Если вопрос о сепаратизме нерусских народностей имеет почти исключительно государственный интерес, то, наоборот, украинское движение предстает перед нами как сепаратизм культурный» [28], а это — гораздо более серьезная угроза. «Если интеллигентская “украинская” мысль ударит в народную почву и зажжет ее своим “украинством”…. [это обернется] величайшим и неслыханным расколом в русской нации, который явится, по моему глубочайшему убеждению, подлинным государственным и народным бедствием. Все наши «окраинные» вопросы окажутся совершенными пустяками в сравнении с такой перспективой “раздвоения” и — если за “малороссами” потянутся и “белорусы” — “растроения” русской культуры», — заявлял Струве [29].