Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

На следующий день (12 (25) июля), когда неизбежность войны между Австрией и Сербией не вызывала больше ни малейших сомнений, он проанализировал ситуацию, назвав свой набросок «Роковые минуты». Отчасти из-за отсутствия расположенных к нему газет, а отчасти в силу убеждения в том, что неофициально полученные данные не дают ему основания «давить» на правительство, Струве спрятал этот материал в стол и опубликовал его лишь через год [5]. По всей вероятности, писал он, австрийский ультиматум означает общеевропейскую войну. Спор с участием Сербии и Австрии — не просто локальная балканская стычка; это побочное проявление международной борьбы за сферы влияния. Выставив ультиматум Сербии, Австрия фактически бросила вызов России, и поступая таким образом, она, скорее всего, действовала с согласия Германии. Тогда, как и впоследствии, Струве был убежден, что причина первой мировой войны заключалась не в немецко-британском соперничестве, как принято было думать, но в стремлении Германии сокрушить Россию: только реализация этой цели позволит немцам претендовать на европейскую и глобальную гегемонию [6]. По этой причине ответ на новый балканский кризис был крайне важен для будущего страны: неспособность помочь Сербии отдавала Россию на милость «центральных держав» и означала ее закат как великого государства. Россия должна была поддержать Сербию, даже если это означало войну. Струве публично заявлял о своих радужных надеждах на исход такого конфликта. «Как ни велики трудности и превратности войны, силы России неисчерпаемы».

15 (28) июля Австрия объявила войну Сербии. На следующий день Россия приступила ко всеобщей мобилизации. В ответ на это 18 (31) июля Германия объявила войну России. Струве безоговорочно поддержал позицию своего государства, хотя, как никто другой, отчетливо видел его военные и экономические слабости. Он был убежден, что выступление Франции и Англии на стороне России обеспечит союзникам победу, а в конечном счете — ликвидацию величайшей угрозы самому существованию страны — Германской империи с ее лозунгом «Drang nach Ostem. Он хорошо понимал, что вернуться к прежнему порядку вещей невозможно. «Начинается новая эпоха всемирной истории» [7], — написал он, получив известие об объявлении Германией войны России.

Теперь, когда стало ясно, что Россия не собирается поддаваться австро-германскому давлению, предметом беспокойства Струве стал иной вопрос: вступит ли Англия в общеевропейский конфликт? Перспектива российского противостояния с «центральными державами» без поддержки со стороны англичан волновала его уже много лет [8]. Вступление в войну Франции, связанной с Россией договором о взаимопомощи, представлялось Струве предрешенным, но этот шаг не был для него главным. Подобно большинству русских генералов и политиков, он, видимо, сравнительно невысоко оценивал военный потенциал французов: перечисляя великие державы — Англию, Россию и Германию, — он даже не вспоминал о Франции [9]. В случае Англии критическое значение принадлежало ее морской и промышленной мощи. Спустя несколько месяцев после начала войны Струве вынужден был написать следующее: «Без Англии борьба России с Германией представлялась очень трудной, почти безнадежной. С другой стороны, конфликт с объединенными Россией и Англией заранее сулил Германии в конечном счете поражение. Англия становилась осью, вокруг которой, как сто лет тому назад, неизбежно должна была вращаться мировая политика» [10]. Летом 1917 года, в разгар революции, когда было модно рассуждать о том, что России незачем продолжать войну, поскольку она выгодна только Англии и Франции, Струве напоминал соотечественникам о «трепетном ожидании тех дней, пока не было известно, выступит Англия, или не выступит»; он был уверен, что если бы Англия заявила о нейтралитете, Россию ждал бы скорый конец [11]. В течение тех пяти дней, пока намерения англичан оставались неясными, его ум был занят исключительно этим вопросом. Только 23 июля (4 августа), когда Англия наконец объявила войну Германии, Струве успокоился. Он полагал, что Россия теперь вне опасности, а окончательный итог сражений предрешен.

Уверенность Струве в неизбежной победе союзников проистекала отнюдь не из эмоционального патриотизма; напротив, она основывалась на взвешенных расчетах соотношения сил, складывавшегося между двумя коалициями. Как он писал в изданном в 1911–1912 годах сборнике «Великая Россия», исход современной войны будет решаться экономической мощью противостоящих держав, а не количеством «живой силы»; экономический фронт выйдет на первый план. Исходя из такой позиции, по своим людским и материальным ресурсам, как наличным, так и потенциальным, союзники настолько превосходили «центральные державы», что у последних не оставалось никаких шансов. Несмотря на признанное совершенство военной машины и искушенность в стратегии, они просто не могли победить. Струве полагал, что германское руководство, бросив вызов всему миру, поступило крайне безответственно. В конечном счете организованность, дисциплина и национальная сплоченность, которыми всегда славилась Германия, не смогут перевесить суровых реалий экономики, обрекающих страну на поражение. Оценка, выносимая им глобальным притязаниям Германии, была весьма схожа с вердиктом Макса Вебера: этот социолог, который оставался немецким националистом в той же степени, в какой Струве был русским, также заключал, что в силу неблагоприятной геополитической ситуации его государство не в состоянии соперничать с Англией и эффективно осуществлять свою Weltpolitik.

Чем же объясняется немецкое безрассудство? Почему страна, которая целенаправленно добивалась места между главными европейскими державами, обеспечивая себе примечательно высокий уровень материальной культуры, решила ради победы в одной-единственной войне поставить на карту труд целых поколений — причем в такой войне, в которой соотношение сил складывалось для нее столь неудачным образом? Ответ, предлагаемый Струве, отражал скорее сожаление, нежели злобу. Ведь в конце концов Германия, ныне сделавшаяся смертельным врагом России, была его второй родиной, как кровной, так и духовной. Он никогда не пытался снять проблему, просто отгородившись от Германии и собственного прошлого. Струве не только отказывался участвовать в шельмовании «гуннов», но даже нашел в себе смелость, невзирая на господство антигерманских настроений, публично выступить против предложений бойкотировать немецкие товары (в первые месяцы войны еще доступные) и свернуть преподавание немецкого в школах. Подобные требования противоречили коренным интересам России; они гипнотизировали народ «общими фразами и общими лозунгами» [12]. Струве не позволял использовать свое имя в антигерманской истерии, которая в годы войны оставалась весьма типичной для союзных стран и к которой люди немецкого происхождения особенно тяготели.