Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Для Струве поражение Врангеля было тяжелым ударом. Но, исходя из своего представления о глобальном характере борьбы между свободой и коммунизмом, он считал этот провал лишь проигранной битвой, и не более. Спустя три дня после отплытия врангелевских войск из Крыма он опубликовал в Общем деле статью под названием «La séance continue»:

«Как старый борец против самовластия, я говорю сознательно и уверенно: борьба не только не сократится, она станет, наоборот, более напряженной и более глубокой, ничем не связанной в своих методах, наоборот, более гибкой и всесторонней… Обрушившийся на нас тяжкий удар отнюдь не лишает нас бодрости и веры в окончательную и даже весьма близкую победу. Сейчас, с поражением последней значительной антибольшевистской военной силы, еще резче, чем прежде, выступит мировой смысл большевизма. С исчезновением крымской цитадели сцена борьбы между большевизмом и культурой расширяется. Большевизм есть мировое явление, и судьба его будет решена только на мировой сцене» [50].

Русская революция, понимаемая в самом широком смысле, интересовала Струве всю жизнь. В юности он размышлял о том, как не допустить ее, в зрелом возрасте — как направить ее в созидательное русло, в старости — как с ней справиться. Поэтому едва ли удивительно, что он не только активно занимался русской политикой как до, так и после 1917 года, но и постоянно анализировал причины и следствия русской катастрофы. Летом 1918 года, нелегально живя в Москве, он нашел время для редактирования сборника «Из глубины», посвященного исследованию революции и содержащего его собственную большую статью. В ноябре 1919-го, когда деникинские армии шли на Москву, развивая свое последнее и в конце концов провалившееся наступление, он выступил в Ростове-на-Дону с лекцией на ту же самую тему. А позже, в Западной Европе, во время двадцатипятилетнего изгнания, он вновь и вновь обращался к данному предмету в многочисленных статьях, многие из которых носили полемический характер. Его представления о революции, как и о прочих предметах, не были систематическими или последовательными [1]. Обычно Струве рассматривал интересующие его явления под разными углами зрения (как социолог, историк, политик и так далее). В результате в одном месте выделялся один аспект проблемы, а в другом — совершенно иной. Иногда, к примеру, он обвинял в событиях 1917 года германских «режиссеров» [2], а иногда — исключительно русских интеллигентов [3]. В большинстве случаев он настаивал на том, что корни революции уходили в глубь русской истории, но порой утверждал, что ее источник следует искать на Западе, ибо у нее не было «почвенных» основ [4]. Иногда Струве заходил столь далеко, что превозносил административные качества имперской бюрократии [5]. Но то были скорее аберрации; они не отражали основополагающей идеи, которую он пронес через всю жизнь и согласно которой революция была подготовлена всем ходом послепетровской истории и в особенности политикой, проводимой русской монархией после 1730 года.

Русские трактовки революции 1917 года делятся на две большие школы. Исследователи левоцентристского толка склонны рассматривать это явление как вторую постановку французской революции. По их мнению, в дореволюционной России существовала «феодальная» монархия, в конце концов изжившая себя. Власть, за которую она изо всех сил цеплялась, подрывалась новыми силами, нарождавшимися в экономике и социальной сфере. Анархия 1917 года и последовавшая за ней большевистская диктатура уподоблялись аналогичным событиям во Франции после 1789 года. Следовательно, и завершиться русской смуте предстоит в той же манере — через установление синтетического режима, который откажется от крайностей революции, но одновременно упрочит ее позитивные достижения типа участия граждан в государственном управлении или массового передела земельной собственности. Подобную точку зрения отстаивал, к примеру, Павел Милюков, который в 20-е годы стал ведущим представителем социалистического и леволиберального крыла русской эмиграции. В ходе лекционного турне по Соединенным Штатам в 1921 году он представил плачевные итоги коммунистического правления в России, но в то же время просил американскую аудиторию не упускать из вида «созидательные процессы революции». «Мы являемся свидетелями рождения российской демократии на руинах прошлого, — утверждал Милюков. — Я уверен, что развитие завтрашней России не обманет тех ожиданий, которые наша великая революция пробудила в стране» [6]. Столь оптимистичное вйдение, основанное скорее на исторических аналогиях, а не на фактах, пользовалось в то время весьма широкой популярностью — не в последнюю очередь благодаря тому, что оно предлагало желанное оправдание многим русским эмигрантам, посвятившим себя сугубо личным делам и бросившим свою страну на произвол слепых сил истории. Практически полное неприятие русскими левыми «белого движения» основывалось на убеждении, что триумф «белых» уничтожит не только зло, но и благо революции; между тем, если вещи будут предоставлены сами себе, то разбуженные революцией здоровые демократические тенденции постепенно возьмут верх.

Русские консерваторы, со своей стороны, отвергали аналогии как с французской революцией, так и с другими событиями зарубежной истории. Они считали русскую революцию огромным несчастьем, полным крахом всей организованной жизни, за которым стояли иностранцы (в основном немцы) или изменившие России национальные меньшинства (евреи, латыши, украинцы). Для них единственную здравую аналогию тому, что произошло со страной в 1917 и последующие годы, представляло «смутное время». Теперь, как и в начале XVII столетия, внезапный уход со сцены монархической власти породил политический кризис и развязал многочисленные конфликты, которые (как они надеялись) неизбежно повлекут за собой подъем и мобилизацию нации. Именно такую схему сформулировал историк Сергей Платонов в своих известных исследованиях «смутного времени». Сейчас, как и тогда, писал он, силы анархии подстрекались и поддерживались иностранными державами, заинтересованными в распаде России: в 1600-х годах это были поляки, а ныне — немцы. Следовательно, сегодня, как и в то время, порядок смогут восстановить только вожди- патриоты, которые возглавят народное восстание против иностранных захватчиков и их прихвостней. Генерал Деникин отнюдь не случайно назвал свои мемуары о гражданской войне «Очерками русской смуты»: он, подобно другим «белым» генералам, считал себя новым Дмитрием Пожарским, который в 1613 году возглавил народное ополчение и изгнал поляков и их марионеточного царя. Обращение к «смутному времени» было характерно для трудов всех, кто поддерживал «белое движение» словом или делом.