Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

Такой диагноз, однако, требовал ответа на следующий вопрос: почему именно Россия не смогла породить такие формы центральной и местной власти, которые позволили бы гражданам участвовать в принятии политических решений и тем самым защитили бы страну от революции, подобно тому как оказались гарантированы от не политически грамотные граждане Западной Европы? [17]Иными словами, какие особенности национального характера или исторического опыта обрекли Россию на этот путь? Оставаясь непреклонным западником, Струве не принимал ссылки Бердяева и евразийцев на то, что «особая» революция произошла в России из-за «уникальности» самой страны. Но если Россия принципиально не отличалась от других стран, что же сделало ее революцию непохожей на остальные?

Размышляя над данным вопросом, Струве обращался к русской истории, хотя до конца разобраться с проблемой ему так и не удалось. Аномальный путь России, по его мнению, объяснялся конкретными решениями конкретных деятелей, принимаемыми в «узловых точках» русской истории. В ряду подобных событий он особо выделял конституционный кризис 1730 года, когда только взошедшая на престол императрица Анна Иоанновна, опираясь на поддержку рядового дворянства, не позволила Дмитрию Голицыну и старой знати связать корону конституционными ограничениями. Струве усматривал здесь поворотный пункт в истории России:

«Владимир Ильич Ленин-Ульянов мог окончательно разрушить великую державу Российскую и возвести на месте ее развалин кроваво-призрачную Совдепию потому, что в 1730 г. отпрыск династии Романовых, племянница Петра Великого, герцогиня курляндская Анна Иоанновна победила князя Дмитрия Михайловича Голицына с его товарищами-верховниками и добивавшееся вольностей, но боявшееся «сильных персон» шляхетство, и тем самым окончательно заложила традицию утверждения русской монархии на политической покорности культурных классов пред независимой от них верховной властью. Своим основным содержанием и характером события 1730 г. имели для политических судеб России роковой предопределяющий характер» [18].

Разрешение кризиса 1730 года в пользу самодержавия означало, среди прочего, что освобождение крестьян было отложено до 1861 года, а учреждение парламентских институтов — до 1905–1906. Эти отсрочки самым пагубным образом отразились на развитии в России как частной собственности, так и демократии, а также усугубили отчуждение граждан от государства и закона. Впрочем, подобная теория, представляясь вполне убедительной, не была достаточно глубокой. Она не разъясняла, к примеру, почему за провалившейся в начале XVIII века попыткой внедрить конституционные начала не последовали другие попытки того же рода. Не задавался Струве и вопросом о том, что события 1730 года говорят о живучести сил, которые выступали против самодержавия.

Как бы то ни было, 1730 год, по убеждению Струве, проявил себя двумя неприятными и взаимосвязанными последствиями: во-первых, русская монархия научилась отвлекать дворянство от политики, удовлетворяя все материальные (экономические) нужды этого сословия; во- вторых, ради умиротворения дворян монархии пришлось пожертвовать интересами значительной части крестьянского населения. Настойчивое стремление короны сохранить монополию на власть привело к отчуждению высших слоев общества (из которых впоследствии вышла интеллигенция) от политического управления, а крестьянской массы — от собственности и закона. Таковы были исторические предпосылки катастрофы. «Теперь для нас должно быть совершенно ясно, — писал Струве в 1918 году, — что русская монархия рушилась в 1917 г. оттого, что она слишком долго опиралась на политическое бесправие дворянства и гражданское бесправие крестьянства» [19]. Таким образом, вина за случившееся лежит прежде всего на царизме. Подобная точка зрения явно противоречила позициям русских консерваторов. Тот факт, что Струве разделял ее как до, так и после 1917 года, позволяет нам утверждать: несмотря на приверженность правым идеям, его подлинное место в русской традиции — среди либералов.

Но вернемся к предпринятому им анализу. Полностью отстранив имущие и образованные классы от рычагов политического управления, монархия лишила их ответственности.

«Извращенное идейное воспитание интеллигенции восходит к тому, что близоруко-ревнивое отстаивание нераздельного обладания властью со стороны монархии и узкого круга близких к ней элементов отчудило от государства широкий круг образованных людей, ослепило его ненавистью к исторической власти, в то же время сделав эту интеллигенцию бесчувственной и слепой по отношению к противокультурным и зверским силам, дремавшим в народных массах. Старый режим самодержавия опирался в течение веков на социальную власть и политическую покорность того класса, который творил русскую культуру и без творческой работы которого не существовало бы и самой нации, класса земельного дворянства. Систематически отказывая сперва этому классу, а потом развившейся на его стволе интеллигенции во властном участии в деле устроения и управления государством, самодержавие создало в душе, помыслах и навыках русских образованных людей психологию и традицию государственного отщепенства. Это отщепенство и есть та разрушительная сила, которая, разлившись по всему народу и сопрягшись с материальными его похотями и вожделениями, сокрушила великое и многосоставное государство» [20].

Подчинившись воле государства в абстрактном ее понимании, русская интеллигенция все более отстранялась от «реального» государства со всеми его чиновниками и институтами. (Струве уже говорил об этом в 1909 году в статье, опубликованной в сборнике «Вехи».) Она превозносила всевозможные абстракции, а в особенности социализм — течение, которое, по воле обстоятельств, распространилось на Западе как раз в то время, когда русские интеллигенты стали восприимчивыми к западным идейным веяниям [21]. Таким образом, русская интеллигенция оказалась не только обвиняемым, но и жертвой: она встала на пагубный путь потому, что монархия, ревниво оберегающая свои властные прерогативы, пресекла для нее пути, на которых можно было усвоить иные политические привычки. Политическая и духовная беспочвенность дворянства и его интеллигентской поросли стала той искрой, которая разожгла пожар революции: «Россию погубила безнациональность интеллигенции, единственный в мировой истории случай забвения национальной идеи мозгом нации» [22]. Именно это обстоятельство позволяет понять, почему в 1917–1920 годах высшие классы России вели себя совершенно иначе, нежели их предки в «смутное время», и в итоге так и не сумели отстоять национальные интересы.