Ричард Пайпс - Струве: правый либерал, 1905-1944. Том 2

По отношению к Керенскому он был гораздо непреклоннее: в глазах Струве немощь последнего вообще не имела никаких оправданий. Психологически Керенский был укоренен в старом режиме, он так и не сумел приспособиться к новым условиям, созданным революцией. Наиболее пагубно это сказалось в истории с Корниловым, которой Струве приписывал решающее значение в последующей победе большевиков. Вместо того чтобы обвинять Корнилова и его сторонников в измене и арестовывать их (что было не только «ни с чем не сравнимой низостью», но и «величайшей политической глупостью» [32]), Керенскому следовало объединиться с Корниловым против крайне левых. Во взаимоотношениях с генералом Керенский повел себя не как революционер, а как демократический аналог А.Д. Протопопова, последнего царского министра внутренних дел [33]. Прояви он храбрость типа той, которую немецкие социал-демократы Эберт и Носке продемонстрировали в 1918 году, когда их родине угрожала коммунистическая опасность, «большевики не уселись бы на двенадцать лет в России» [34].

Вспоминая об «окаянных днях» октября 1917, очевидцем которых он был, Струве говорит, что более всего он тогда поразился тому, как мало людей проявили готовность встать на защиту свободы и патриотизма против немногочисленной банды узурпаторов. Таковы были горькие плоды традиции политической пассивности русской элиты, которую он считал центральным фактом революции. В речи, посвященной десятой годовщине большевистского переворота, он особо отмечал жалкие масштабы сопротивления. Временное правительство, вспоминает он, было дезорганизовано и разобщено. Военный министр Керенского, полковник А.И. Верховский, уже продался коммунистам, в правительство которых позже вошел. Сразу же после выступления большевиков стало ясно, что в самом Петрограде всякое сопротивление бесполезно. Оставалось надеяться лишь на то, что верным генералам типа Алексеева удастся организовать оппозицию где-нибудь за пределами столицы. Если не считать разрозненных группок молодежи, среди которой было много школьников, сердце России оказалось не способным встретить вызов большевизма — напротив, город впал в смиренное ожидание. «Это было не жертвенное дерзание, а жертвенное претерпение» [35].

По мнению Струве, исход революции и гражданской войны также решался при полной пассивности народных масс. Противостояние «белых» и «красных» в 1918–1920 годах было борьбой одного меньшинства с другим. Победителям удалось выиграть исключительно благодаря тому, что они были лучше организованы и готовы к условиям революционной войны, а отнюдь не из-за большей поддержки со стороны народа.

«Неудачи “белого” движения везде и всюду сводились к недостаткам военной или, общее, боевой организации и к характеру ведения военных или, общее, боевых операций. Победила в конечном счете военная, или боевая организация большевиков, как более крепкая.

Возможно, что “политика” белого движения бывала часто или даже была сплошь плоха. Но это не имело того значения, которое приписывается этому обстоятельству. Во-первых, как бы ни был плох “белый” режим, он всегда, в каждый данный момент, с точки зрения населения, могшего сравнивать два режима, не мог не быть лучше красного. Поскольку же население не знало большевизма и не могло сравнивать два режима (это было как раз в Сибири, где белое движение не было предварено достаточно глубоким проникновением большевизма), постольку процесс большевизации населения был совершенно неизбежен.

Но и не это самое главное. Я утверждаю, что ни в одном случае столкновения белых с красными вопрос не решался отношением населения к той или другой стороне. Вопрос всегда решался только одним — качественным и количественным соотношением сил, которое одна сторона могла противопоставить другой.

Можно сказать, конечно, что это качественное и количественное соотношение сил зависело от отношения населения. Но как раз это утверждение неверно; оно есть тот публицистический трафарет, который не дает возможности видеть суть дела. Население всегда составляло либо совершенно пассивный элемент, либо, в лице зеленых и иных банд, элемент одинаково враждебный обеим сторонам. Гражданская война между красными и белыми велась всегда относительно ничтожным меньшинством при изумительной пассивности огромного большинства населения. Большевизм был популярен в населении, когда он призывал к прекращению войны, то есть к уходу с фронта, когда он разнуздывал в массах грабительские инстинкты, но когда он стал тащить на фронт, когда он стал обирать население в пользу красной армии, вообще, когда он формально стал вести себя как государство, он стал ненавистен массам. Мобилизации большевистские были даже еще более непопулярны, чем мобилизации царские и белые.

Я не хочу, чтобы моя мысль, которая сложилась на основе наблюдений за гражданской войной, начиная с конца 1917 г. до конца 1920 г., была понимаема в грубой форме. Я весьма хорошо, а в некоторых случаях и довольно близко, по собственному опыту, знаю недостатки разных “белых” режимов и не желаю вовсе ни затушевывать, ни оправдывать этих недостатков. Но я все-таки утверждаю, что дело было вовсе не в них….

Неудача “белого” движения… коренится в том, что в нем никогда не была достаточно хорошо организована боевая сила, приспособленная к гражданской войне. Она не была организована ни как военная, ни как революционная сила. По своей психологии большевики оказались более приспособленными к гражданской войне, чем белые. Поэтому боевое, ударное ядро красной армии оказалось сильнее такого же ядра белой армии. В этом нет ничего удивительного. Мне, как человеку, имевшему несколько другое прошлое, чем большинство “белых”, всегда бросались в глаза революционная наивность и неподготовленность белых деятелей.

Конец декабря 1917 г., январь и начало февраля 1918 г., то есть первую эпоху существования Добровольческой армии, я провел в Новочеркасске и Ростове. Когда я бывал в Парамоновском особняке в Ростове, где размещалась, после переезда из Новочеркасска, ставка Корнилова и Алексеева, меня всегда поражало сходство, внешнее и внутреннее, этой новой ставки с прежней, Могилевской. В распоряжении последней ставки было около десяти миллионов солдат, в распоряжении первой едва ли состояло даже три тысячи бойцов. По объективному положению одна ставка была абсолютной противоположностью другой. Но на отношении к внешнему врагу и к врагу, с которым приходилось бороться, и вообще, на психологии участников борьбы это различие в объективном положении отражалось очень мало. Психологически белые держали себя так, как будто ничего не случилось, а между тем целый мир рушился вокруг них, и для того, чтобы одолеть врага, им самим в известном смысле нужно было переродиться. Вот этого перерождения и не произошло. Тогда же я своими размышлениями и практическими соображениями на эту тему поделился с покойным Л.Г. Корниловым, который со свойственным ему боевым темпераментом очень быстро и живо уловил практическую суть моих мыслей….