Ричард Пайпс - Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

Узнав о кишиневском погроме, Струве ужаснулся: он воспринял происшедшее как очередную никчемную попытку Плеве направить энергию политических и социальных противоречий в стране в русло, наименее опасное для существующего режима. Печатаемые Освобождением репортажи давали полное и подробное описание картины кровавого побоища; именно из этого издания российская публика впервые узнала о том, что происходило за закрытыми дверями суда над участниками погрома [779]. Статьи Струве были полны тепла и симпатии к евреям как к людям: «Этот строй создал жестокое и бессмысленное законодательство об евреях, делающее из них каких-то загнанных в ограниченное пространство и на нем травимых зверей. Скажите, положа руку на сердце, кто бы вы ни были — друзья или враги евреев, — разве в звании человека, а не зверя состоят люди, если они не могут свободно двигаться даже в пределах отведенной им «черты оседлости», если отец и мать не могут следовать за сыном и дочерью, сестра за братом и т. п., раз у них неодинаковые «права по жительству»….Евреи — в положении худшем, чем звери» [780].

Однако как к российским гражданам он относился к ним более сдержанно. И не преминул использовать тему кишиневского погрома как удобный повод для того, чтобы прочесть им небольшую нотацию. «И приходится удивляться тому, как покорно еще выносит еврейское населении России свое бесправное положение и вытекающий из него гнет нужды! Евреям без различия профессий и классов нужно прежде всего отрешиться от этой рабьей покорности и начать энергичную борьбу за право. С этой точки зрения сионистское движение представляет явление двойственное, внутренне противоречивое. С одной стороны, оно означает собирание, развитие и укрепление культурных сил еврейства и, как таковое, заслуживает всяческого сочувствия. С другой стороны, сионизм, воспитывая идею еврейской национальности и даже государственности и тем недомысленно идя навстречу подлому антисемитизму, всячески избегает политической борьбы, борьбы за эмансипацию евреев. Между тем только в полной эмансипации может заключаться решение еврейского вопроса. От прямой постановки этой простой задачи, разрешение которой отнимет почву и у грубого юдофобства, и у еврейского национализма, последний, в лице сионизма, уклоняется — и в этом его великий грех и перед еврейством, и перед русским обществом….Еврейство есть раса; евреи образуют особое религиозное общество, но идея еврейской нации есть фантастический и болезненный продукт ненормальных правовых условий, в которые поставлено многомиллионное еврейское население России. Пусть евреи, если они могут и хотят, образуют в Палестине особое еврейское государство, мы не будем им в этом ни мешать, ни содействовать. Но в пределах русского государства они — в совокупных интересах самого еврейства и культурного развития всего русского народа — должны стать равноправными русскими гражданами. Еврейство русское и международное — в лице своих имущих представителей — обладает крупной экономической силой, и в том, что оно не пользуется этой силой для дела эмансипации русских евреев, заключается большой грех состоятельного еврейства и одушевляющего его сионизма» [781].

Эта его редакторская статья многими российскими евреями была воспринята как антисемитская. Освобождение получило большое количество писем, в которых издание обвинялось в том, что оно третирует евреев, призывая их к раболепствованию перед имперским режимом, и отказывает им в статусе нации. Разумеется, Струве не стал ни извиняться, ни оправдываться. Этот конфликт стал своего рода предтечей куда более серьезного конфликта — по вопросу существования украинской национальности и культуры, — в диспут вокруг которого Струве ввязался несколько позже, в 1911-12 годах.

Что же касается Плеве, то к 1904 году Освобождение уже сидело у него в печенках. 24 июня 1904 года (нов. ст.) он запросил германское посольство в Санкт-Петербурге: позволяет ли германское законодательство найти какие-либо основания для закрытия этого издания, или, но крайней мере, для высылки его главного редактора? В своем отчете в Берлин немецкий посол передал слова Плеве о том, что нет нужды объяснять, насколько признательно будет российское правительство германским властям, если они помогут ему ликвидировать данное издание [782]. Поскольку, согласно Конституции Германской империи, решение этого вопроса было в компетенции властей Вюртемберга, Берлин переслал запрос Плеве в Штутгарт. Видимо, кто-то — надо думать, один из дружески настроенных социал-демократов, работающий в правительстве Вюртемберга — тут же предупредил Струве о грозящей ему опасности, поскольку уже 28 июня (нов. ст.) он и его жена были замечены агентами охранки в Париже — они присматривали себе дом для проживания [783]. В начале июля они арендовали двухэтажную виллу в Пасси (Rue Bellini 14) и вернулись в Штутгарт. Чуть позже в том же месяце Струве связался с властями в Гайсбурге и информировал их о своем намерении перехать в Париж [784], освободив таким образом власти Вюртемберга от тех забот и неприятностей, которые могли обрушиться на них в случае его дальнейшего пребывания в Штутгарте. В сентябре, проведя с семьей отпуск в Шварцвальде, он перевез весь свой домашний и редакторский скарб в Париж.

Надо сказать, что из всех политических деятелей дореволюционной России Струве особенно ненавидел Плеве, равно как и Ленина, по отношению к которому у него несколько позднее возникло фактически то же чувство. В глазах Струве Плеве воплощал в себе «злой дух» режима и был официальным проводником «азиатской культуры», «охранителем и в то же время могильщиком самодержавия» [785]. В июле 1904 года, когда бомба террориста оборвала жизнь Плеве, Струве писал: «Трупы Боголепова, Сипягина, Богдановича, Бобрикова, Андреева и ф. — Плеве не мелодраматические капризы и не романтические случайности русской истории; этими трупами обозначается логическое развитие отжившего самодержавия. Русское самодержавие в лице двух последних императоров и их министров упорно отрезывало и отрезывает стране все пути к легальному и постепенному политическому развитию и, наконец, стало лицом к лицу с ужасающей действительностью неизбежных, одно за другим следующих политических убийств. Страшно для правительства не физическое устранение Сипягипых и ф. — Плеве, а та создаваемая этими носителями власти общественная атмосфера негодования и возмущения, которая рождает из рядов русского общества одного мстителя за другим. Политический заговор и террористическую организацию можно изловить и задушить. Напряженную политическую атмосферу, рождающую убийц, нельзя разрядить и обезвредить никакой полицией. Ровно два года тому назад ф. — Плеве хвалился, что мерами умелой полиции он быстро подавит русскую смуту. И что же оказалось? Он даже технически для своей собственной особы на огромные средства департамента полиции не сумел разрешить задачи внешней охраны. При назначении ф. — Плеве его встретили, как умного человека. На самом же деле сколь велика была полицейская ограниченность этого всемогущею министра! Он думал, что, истязая инородцев на потеху бессмысленного национализма, предавая разгрому конституционную Финляндию, подавляя русскую печать, систематически подкапываясь под земство и снова настежь раскрыв полиции двери в университет и среднюю школу, — он раздавит ненавистную “смуту”. Он думал, что, подменив настоящую программу коренных реформ тщательно обдуманными реакционными предначертаниями и обольстительными неясностями пресловутого манифеста 26 февраля 1903 года, он, как великий реформатор русского самодержавия, начнет собой новый период его истории, откроет его не смущаемое ничем торжественное шествие. Он думал, что самодержавие, которое ввело полицию во все и вся: законодательство, управление, науку, церковь, школу и семью… сможет предписывать великому народу законы его исторического развития. А полиция ф. — Плеве не сумела даже предотвратить бомбы. Какой он был жалкий безумец!» [786]