Ричард Пайпс - Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

Агония монархического абсолютизма в России длилась целый год: ее началом стала состоявшаяся в октябре 1904 года так называемая Парижская конференция «оппозиционных и революционных» партий, а концом — провозглашение Манифеста от 17 октября 1905 года. В этом Манифесте монархия безоговорочно капитулировала перед требованиями, выдвинутыми Союзом Освобождения. Что же касается лично Струве, то для него этот Манифест стал воплощением всего, к чему он стремился с 1885 года. Надо сказать, что ни один российский политик и публицист не сражался столь последовательно и целеустремленно за победившее, наконец, дело политической свободы, как он. И если бы ему было суждено умереть 17 октября 1905 года, он умер бы счастливым человеком.

Однако судьба подарила ему еще четыре десятилетия жизни, на протяжении которых — за исключением коротких промежутков — возможность реализации личной свободы в России становилась все более и более эфемерной — пока не исчезла совсем. По мере того, как это происходило, Струве пережил целую серию трагических разочарований, являющуюся содержанием второй половины его биографии, которая будет рассмотрена нами по ходу дальнейшего повествования. Правда, необходимо отметить, что даже тогда, в час своего триумфа, Струве предчувствовал, что ждет его впереди. Он был гениальным политическим мыслителем и неудачным политиком, но в обеих своих ипостасях всегда оказывался на шаг впереди других, воодушевляя слабых духом и предостерегая тех, кто слишком восторженно праздновал победу. В его работах, написанных в 1905 году, сквозь главенствующий в них оптимизм пробиваются легко улавливаемые нотки беспокойства по поводу того, что столь удачно начавшаяся революция в любой момент может обернуться контрреволюцией. С того момента, как был провозглашен Октябрьский Манифест, Струве стал подвержен приступам «патриотической тревоги», от которых не смог избавиться до конца жизни.

Как только стало очевидно, что час самодержавия пробил, то есть после Кровавого воскресенья 9/22 января 1905 года, коалиция оппозиционных групп и партий, теоретиком и душой которой был Струве, начала распадаться. «Освободительное движение» сделало свое дело. Его, как правило, имеющая негативную направленность, деятельность в новой политической обстановке стала неуместной; теперь пришло время политических партий, которые, списав самодержавие со счета, начали конкурировать друг с другом, чтобы накануне грядущих выборов заручиться поддержкой электората. Струве не боялся ни конкурентной борьбы, ни того, какое воздействие она могла оказать на в основе своей неграмотные массы, поскольку продолжал верить в способность рабочих и крестьян ощущать, в чем заключаются их истинные интересы. Боялся Струве другого — того, что произойдет, если либералы не сумеют создать в стране жизнеспособную конституционную систему, основанную на принципах политической и общественной демократии. Если место самодержавного абсолютизма займет «барская конституция», то масс ы рабочих и крестьян, поняв, что их опять обманули и унизили, станут искать помощи у антилиберальиых экстремистских сил как правых, так и левых. В этой ситуации, с одной стороны, правительство может попытаться восстановить полицейско-бюрократический режим, а с другой — радикалы могут ввергнуть страну в пучину непрерывных революционных катаклизмов. Но в любом случае политическая свобода в России будет уничтожена в зародыше.

Опасаясь этого, Струве призвал либералов занять в отношении политических и социальных вопросов самую радикальную, какая только совместима с либеральными принципами, позицию. По его мнению, очень важно было обеспечить рабочим и крестьянам возможность законными средствами защищать свои интересы, а также добиться того, чтобы в их сознании возможность экономического благополучия неразрывно связалась с принципами политической свободы. Только выполнение этих двух условий создаст надежный заслон на пути экстремистов, стремящихся стать во главе масс. Никогда в жизни Струве не был столь отчаянным радикалом, как в 1905 году. Этот период, в общем-то, остался за рамками его отрывочных воспоминаний, поскольку в дальнейшем он предпочитал не вспоминать защищаемые им в то время идеи.

После убийства Плеве правительство больше месяца медлило с назначением преемника на его пост. Это было связано отнюдь не с тем, что трудно было найти высокопоставленного чиновника, который захотел бы возглавить министерство внутренних дел, поскольку, несмотря па связанный с этим постом достаточно большой личный риск, недостатка в охотниках на него не было, а с невозможностью определить, какой политической ориентации должен придерживаться будущий министр. Надо ли продолжать репрессивную политику Плеве, или необходимо отойти наконец-то от продолжавшейся вот уже четверть века полицейской практики и назначить на пост министра человека, готового повести дело к согласию и примирению. В конце концов — и это решение оказалось фатальным для самодержавия — был выбран второй вариант. Князь Святополк-Мирский, о назначении которого было объявлено в середине августа 1904 года, имел репутацию человека, твердо убежденного в необходимости перекинуть мост через все увеличивающуюся между правительством и обществом пропасть. Став министром, он провозгласил «новый курс», который должен был восстановить национальное единство и привести к общественному согласию. Для того чтобы показать серьезность своих намерений, он незамедлительно провел ряд реформ, повлекших за собой отмену коллективных наказаний в деревне и армии, частичную амнистию политических заключенных и ослабление цензурного надзора. Казалось, что это было предвестие более значительных изменений.

Назначение на самую важную административную должность в империи Святополка-Мирского, тон его речей и характер проводимых им реформ вызвали у населения страны гораздо большее воодушевление, чем то, которое ожидало и которого, возможно, хотело решившееся на этот шаг правительство. Оптимистические надежды масс росли очень быстро, создавая ситуацию, чреватую весьма серьезными осложнениями.

Конституционалисты приветствовали проводимые Мирским реформы, однако не торопились ни уверовать в благие намерения правительства, ни принять предложенного таким образом примирения. Они, скорее, были склонны видеть в назначении Мирского своего рода маневр, истинная цель которого заключалась в том, чтобы до окончания войны с Японией удержать народные волнения в определенных рамках, после чего можно будет повернуть армию на усмирение недовольных. Такова была цена, которую царскому правительству приходилось платить за обманутые в 1879–1881 годах надежды — интеллектуальная элита страны ему больше не верила. И теперь, когда оно рассчитывало на доверие и поддержку, от него требовали не обещаний, а конкретных действий — письменных гарантий того, что в дальнейшем законодательная и административная деятельность российского правительства будет подконтрольна и подотчетна. Иными словами, от него требовали конституции.