Ричард Пайпс - Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

Калмыкова тоже не могла решиться на разрыв. Она нуждалась в его привязанности (видимо, она имела сильное влечение к молодым людям); к тому же она была убеждена, что без нее он не сможет обустроиться в жизни. Летом 1895 года, устроив Струве в селе поблизости от Самары, чтобы он подлечил кумысом свой больной желудок, она писала Потресову: «Много с ним говорила в эту 5-дневную поездку, а еще более передумала. Более чем когда-нибудь убедилась в его беспомощности и малодушии. В последнее время в Петербурге являлось не раз желание, чтобы все это уж скорее совершилось и окончилось. Но вдумаешься и ясно сознаешь, что это будет не конец, а начало долгой трудной и неудачной жизни. Все убеждает меня в последнем, и это сознание поднимает жгучее чувство боли и ответственности. Если я сознаю, то должна охранять» [347].

Так и тянулась эта странная связь, поддерживаемая, с одной стороны, боязнью причинить боль гордой женщине средних лет, а с другой — стремлением поддержать беспомощного юношу. Струве был убежден в том, что его отношения с Калмыковой сделали его «непоправимо искалеченным» [348].

Связь между Струве и Калмыковой могла бы затянуться на неопределенный срок, но где-то накануне июня 1896 года, перед самым отъездом в Швейцарию, Струве влюбился в Антонину (Нину) Александровну Герд, сестру одного из своих университетских друзей. Она была на два года старше его и довольно некрасива. (Друзья шутили, что со стороны Струве это было весьма честный поступок — выбрать именно некрасивую женщину, поскольку, будучи марксистом, он был убежденным сторонником принципа «чем хуже, тем лучше».) Она привлекла его мягкостью и добротой, которые резко контрастировали с властным характером Калмыковой, за чьим «успокоительным добродушием», как позднее писал Струве, скрывалась «присущая ей душевная твердость» [349]. По своему происхождению семья Нины была похожа на его собственную — она имела как иностранные, так и академические корни. Ее дед, ирландец Джеймс Херд, специалист по Ланкастерскому методу обучения, впервые приехал в Россию в 1817 году по приглашению графа Румянцева и в конце концов решил остаться в этой стране. Его сын Александр, отец Нины, проявил себя как выдающийся педагог и, будучи назначен на должность домашнего учителя при царской семье, обучал будущего Николая II.

Оказавшись между двумя женщинами, Струве уехал из России в состоянии близком к обморочному. Итогом его болезненных душевных метаний стало принятое в Лондоне решение порвать с Калмыковой и жениться на Нине. Он послал Калмыковой несколько истерических писем, в которых умолял ее встретиться с ним в Германии и выслушать его объяснения. Калмыкова отказалась, и в конце октября он приехал в Монтрё к ожидавшей его там Нине. Рассказав ей историю своих отношений с Калмыковой, он сделал ей предложение, на которое она ответила согласием. Радость, которую после этого испытывал Струве, омрачалась только мыслью о том, что придется еще улаживать свои дела с Калмыковой. Отчаянно пытаясь найти выход из создавшегося положения, он обратился за помощью к Потресову. В ноябре 1896 года он написал ему два длинных письма, которые требуют подробного цитирования, поскольку в них представлена довольно необычная точка зрения на интимную жизнь, тем более что эту сторону своей жизни Струве, как правило, ревностно охранял от посторонних глаз.

«В Лондоне я пережил очень тяжелые минуты полного упадка духа, доходившего до отчаяния — об этом моем состоянии Вам наверное сообщала Александра] М[ихайловна], которой я посылал довольно неясные письма в этом невыносимо тяжелом настроении. Теперь я вижу, что в основе этого настроения лежала та анархия моей личной жизни, которой я лишь здесь положил конец. Приехал я сюда с пустой и разоренной душой, уезжаю же с — полной веры и настроенной на работу и деятельной. Из невыносимого положения, которое тянулось около трех лет, необходим был выход, и я думаю, что тот, на котором остановился я, единственно правильный. Вы еще так недавно и так убедительно стояли за него, что я думаю Вас видеть на своей стороне. Я счастлив теперь, насколько может быть счастлив человек в моем положении, то есть с измученной душой, растерзанными нервами и слабым телом. Помогите мне, дорогой друг, всем, чем владеете, ликвидировать старые отношения, в которых чем дальше, тем больше становится [очень] отрицательных сторон. А новое хорошо своей удивительной гармонией. Оно несет с собой новые и тяжелые заботы, но такие, что не будут меня давить, а. скорее могут поднимать. То, что я пережил за семь лет своей первой юности, было хуже материальных забот, оно изматывало нервы сильнее и нанесло душе неизлечимые раны. Мир прошлому! И я всегда сохраню в душе глубокую благодарность за те счастливые минуты, которые были в этом прошлом, но нельзя настоящее и будущее приносить в жертву прошлому. Достаточно, что я уже во многих отношениях непоправимо им искалечен. Я не просто увлечен. Для того, чтобы холодной мыслью проверить свое увлечение, у меня было достаточно времени. Я слишком душевно истерзан, чтобы просто увлекаться. Для меня этот исход — единственное спасение, а не только более удобная форма жизни….

Каково мое отношение к Александре] Михайловне]? Я не перестаю ее безгранично любить. Но я чувствовал и чувствую, что эти отношения прямо губили мои силы и ликвидация их была мне прямо подсказана инстинктом самосохранения. Что эта ликвидация протянулась три года, конечно, мое несчастье, но зато я и нашел Н[ину] А[лександровну]. А это удивительное счастье…» [350]

К разочарованию Струве Потресов принял сторону Калмыковой, которая весьма болезненно отреагировала на то, каким образом он разорвал их связь, и впала в состояние ярости. Письмо, которое до этого послал Струве Потресов, к несчастью, утеряно, но ниже цитируется ответ на него, написанный Струве в Монтрё 23 ноября 1896 года.

«Я не тотчас ответил на Ваше письмо не по небрежению , а, наоборот, обдуманно, и с расчетом отложил ответ. Дело в том, что Ваше письмо меня очень неприятно поразило, и я не хотел отвечать Вам под этим непосредственным впечатлением — не хотел более быть несправедливым, а справедливостью я очень дорожу — во всех отношениях и во всех сферах жизни. Теперь я могу спокойно отвечать Вам.

Вы пишете, что я поступал как слабый человек и этим измучил Александру] М[ихайловну]. Вы правы в констатировании факта, но Вы берете факты без души того человека, которого касаются эти факты. Я не мог поступать иначе, [так как] я отличаюсь не только слабоволием вообще (охотно винюсь в этом), но и в частности бессилием перед чужим страданием. Чужое страдание и в особенности близкого человека окончательно лишает меня той силы воли, которая в таких отношениях и столкновениях, быть может, одна только приводит к хорошим результатам. Не о вине тут дело, но я дважды принимал твердое решение, которое Александре] М[ихайловне] оставалось закрепить. И тогда и ничего не было бы того, что случилось… Теперь конечно поздно, но, если мое и ее благо там, в том прошлом, которое могло бы быть настоящим и будущим, то не я виноват в том, что так не случилось. Я был слаб, но кто был силен? Вопрос сей решен для меня теперь опять также чужим страданием, неповинного совсем третьего человека. Говорю об этом своем свойстве — бессилии перед чужим страданием, не для того, чтобы хвалиться им. Но в нем преимущественно — объяснение всего моего поведения теперь и прежде. Если Александра] М[ихайловна] не понимает этого (а она многого во мне никогда не понимала и не поймет, Вы ведь сами прекрасно знаете, какой она субъективный человек), то другие и на первом месте Вы могли бы понять и понимать это.