Ричард Пайпс - Струве: левый либерал 1870-1905. Том 1

Будучи главредом Нового слова, Струве был не совсем доволен его литературно-художественным отделом. Получив в свое распоряжение новый журнал, он решил поправить это дело, для чего установил связь с поэтами- символистами, поэзия которых еще только начинала привлекать к себе внимание публики, и предложил им взять в свои руки литературный раздел Начала. [441]Однако из этой затеи ничего не вышло. (Только в 1907 году, когда Струве стал главным редактором своего самого замечательного журнала Русская мысль, он наконец преуспел в сотрудничестве с русским литературным авангардом.) Надежда на то, что в журнале будет публиковаться Чехов, тоже не оправдалась. Чехов согласился сотрудничать с Началом, но, будучи уже смертельно больным, не смог сдержать своего обещания [442]. Из известных русских писателей в Начале публиковались только Мережковский и В. В. Вересаев. Горький для этого журнала не писал, хотя если судить по официальной фотографии редколлегии Начала, на которой он сидит в самом центре, в тени Гуровича и рядом с Калмыковой, он входил в его редакционный совет.

Казалось бы, то обстоятельство, что и главный редактор журнала, и его заместитель — ревизионисты, свидетельствовало о том, что Начало будет в основном органом «критиков». Но в начале 1899 года ревизионизм, по крайней мере в России, еще не был официально объявлен ересью, потому у Струве не возникло особых затруднений при налаживании сотрудничества со всеми основными публицистами от социал-демократии, большинство из которых придерживалось ортодоксальных взглядов. Только Плеханов больше не хотел иметь никаких дел со Струве и отказался принять участие в его журнале.

Первый, сдвоенный номер Начала вышел в феврале 1899 года, и его ударным материалом, вокруг которого было выстроено все содержание журнала, стала программная статья Потресова «О “наследстве” и “наследниках”». Отвечая народникам на их обвинения в том, что социал-демократы предали великие традиции русской демократии, Потресов доказывал, что, напротив, именно социал-демократы являются продолжателями демократических традиций 1860-х [443]. В этом номере была также напечатана глава из будущей книги Ленина по истории капитализма в России. А также — две статьи Струве, посвященные крестьянскому вопросу и не имеющие никакого отношения к ревизионизму [444]. Единственным материалом номера, заслуживающим эпитет «критический», оказалась принадлежащая Булгакову рецензия на книгу Каутского «Die Agrarfrage» («Аграрный вопрос»). В этой рецензии, занимающей три журнальные страницы, Булгаков попытался показать, насколько ошибочна позиция, занятая Каутским в отношении аграрного вопроса, а также продемонстрировать свое неуважение к корифеям международной социал- демократии [445].

Судя по всему, связь между полицией и цензурой была не столь тесной, как это принято думать — во всяком случае, цензоры, едва взглянув на первый номер Начала , приказали немедленно конфисковать весь тираж, и министру внутренних дел Горемыкину пришлось срочно вмешаться, чтобы отменить этот приказ. В конце концов разрешение на выпуск было выдано, но при условии, что из номера будет изъята программная статья Потресова.

Выход из печати Начала отнюдь не сопровождался таким восторгом, как это было в свое время с Новым словом. Многих привлекала к марксизму его новизна, которую он уже утратил, да и споры между марксистами и народниками явно выдохлись. Кроме того, слишком большая часть объема номера была отдана специальным экономическим вопросам. Поэтому откликов на журнал было немного. Кажется, только один Плеханов придал факту появления этого журнала большое значение. Среди социал-демократов он был первым, кто поднял тревогу по поводу обнаруженных им в журнале ревизионистских тенденций. Ознакомившись с содержанием первого номера, он писал Аксельроду: «Борьба с берштейнизмом в России есть насущнейшая задача минуты. «Начало» целиком на стороне Бернштейна. Мы должны противопоставить влиянию наших катедер-марксистов свое влияние марксистов-революционеров» [446].

Справедливость опасений Плеханова подтвердил второй, мартовский (1899), номер Начала. В нем, в статье, посвященной молодому и еще неизвестному писателю В. Розанову, Струве высказал мысль о невозможности серьезной классовой войны в Западной Европе. Целостность европейской культуры, писал Струве, дает Западу иммунитет против восстания варваризированных масс, о котором пророчествовали Герцен и Достоевский. Классовые различия в Европе не затрагивают сути ее культуры, пронизанной духом индивидуализма. Там, где классовые конфликты не предполагают конфликта культур, они не могут выйти за пределы неких определенных границ [447]. В другой статье второго номера Струве объявил «вульгарным» и отверг утверждение, что протекционистские тарифы были установлены в интересах правящего класса — по его мнению, в действительности они служат интересам класса или классов, которые придут к власти в будущем [448]. Правда, Струве говорил об этом и раньше, но теперь, на фоне высказываний Бернштейна, на фоне разрастающихся вокруг ревизионизма споров, его слова звучали совсем по-другому.

К апрелю был готов третий номер журнала, но его выход опять был задержан цензурой — в основном из-за статьи Потресова, которая была воспринята — и не без основания — как продолжение той, которая была изъята из первого номера. Имелись претензии и к «Внутреннему обозрению» Струве, посвященному теме Финляндии и рабочих волнений [449]. В результате — апрель пришел и ушел, редакция была занята подготовкой к печати следующего, майского, номера журнала, а разрешение на распространение апрельского номера от цензуры не поступало. Потеряв терпение, Струве переложил редакторские заботы на Ту ган-Барановского и уехал на воды в австрийскую Силезию. Оттуда он, пытаясь прозондировать почву, писал Вере Засулич: «Журнальная работа — со всеми сопровождающими ее хлопотами — крайне истомила меня: она — физически большое дело, при котором совершенно не следовало бы иметь никаких мыслей в голове, а между тем они меня осаждают, и, в сущности, радость дела, действительно крупного и вполне удовлетворяющего, представляет главную прелесть бытия…

Наши английские разговоры припомнились мне теперь, когда в партии разыгрывается «Бернштейниада». Вы догадываетесь и знаете быть может, что я совсем не стою на стороне его противников. С их же собственной точки зрения я жалею, что они с самого начала взяли неправильный тон в борьбе и тем испортили дело. Ведь очевидно, что идеи партии должны были — рано или поздно — подпасть пересмотру, потому что «все течет», как говорит Гераклит, во 2-х же потому, что всякая даже самая надежная система должна иметь свои слабые стороны: чем богаче содержанием система, тем, относительно, больше имеется в ней таких слабых сторон. И потому для «критиков», как бы слабы ни были их силы, вопрос о пересмотре должен был стать на очередь, под страхом неискренности или недобросовестности мышления. Говорить в данном случае об оппортунизме, значит совершенно неправильно ставить вопрос, неправильно и логически, и морально. Книга Бернштейна слаба, гораздо слабее, чем вышедшая раньше брошюра Кампфмайера, особенно плоха у Бернштейна философская и абстрактно-экономическая часть, но это все же не значит, что движение, начатое Бернштейном, спасует перед ортодоксальной контрреакцией. Поистине сожаление возбуждает она — ортодоксия — тем, что к ней присоединились Люксембург, Парвус и Шенланк — и то, что говорила, напр., Цеткина, шло не от разума, а от темперамента. Конечно, темперамент очень великая вещь, но нельзя питать энтузиазма к тому, во что не веришь — и потому отсутствие «энтузиазма» не только не может быть предметом упрека, но, наоборот, заслуживает полного признания и уважения. Следует критиковать неверие, но не заподозривать намерения и мотивы. А между тем враги Бернштейна очень погрешили в последнем смысле, и Бернштейн с большим достоинством ответил, что вопрос идет не об его личности, а об интересах партии…. (P. S. Я не буду спорить об этом с Г. В. [Плехановым], зная, что этот спор совершенно бесполезен.)» [450]