Мейрин Митчелл - Эль-Кано. Первый кругосветный мореплаватель

6 июня кормчий Эрнандо де ла Торре еще раз отмечает, что «компас по сравнению с Санта-Крус в Патагонии отклоняется на запад», а 20 июня он записывает, что «до сих пор мы не делали поправку на отклонение компаса к северо-западу, а он отклоняется более чем на румб» [170]— признание, которое требует внесения соответствующей поправки для установления истинного маршрута плавания Лоайсы.

«Если проложить их маршрут, исходя из данных де ла Торре, то он пересечет экватор на 27° восточнее того места, где его пересек Магеллан, — на 135° 30′ з. д… Необходимая поправка, вводимая с 22 июня, смещает точки пересечения их маршрута с экватором примерно на 8° к западу, и она находится не на 135° 30′ з. д., а на 144° з. д., то есть на 18°, а не на 27° восточнее той точки, где его пересекли корабли Магеллана» [171].

Без малого весь июнь Лойаса шел более западным курсом, чем Магеллан: попытки Эль-Кано повернуть на северо-запад оканчивались неудачей, поскольку ветер почти все время был противным, и так продолжалось с 5 июня по 2 июля, когда флагман достиг 20° ю. ш.

В начале июля погода улучшилась и они пошли на северо-запад, пользуясь пассатами. Но теперь «Санта-Мария-де-ла-Виктория» была совсем одна, и, как ни всматривались вдаль измученные дозорные, на горизонте ни разу не возник парус. «Каждый день, — пишет Урданета, — мы ожидали конца. Нам пришлось урезать рацион, так как сюда перешло много людей с погибшего корабля («Санти-Спиритуса» Эль-Кано. — М. М .). И вот, с одной стороны, мы работали до изнеможения, а с другой — ели мало и плохо. Нам приходилось очень тяжело, и многие погибли». Этого упоминания о нехватке продовольствия совершенно достаточно, чтобы нам стало ясно, какую тревогу должны были испытывать Эль-Кано и три его товарища по экспедиции Магеллана, еще не забывшие своего первого плавания по Тихому океану. На этот раз за время стоянки в устье Санта-Крус путешественники заготовили тринадцать бочек вяленой рыбы. Но к этому времени, о котором пишет Урданета, жалуясь на голод, эти запасы должны были уже прийти к концу.

Хотя из семи кораблей флотилии у Лоайсы остался только один, капитан-генерал тем не менее старался вдохнуть бодрость в своих людей, убеждая их, что они и теперь вполне способны выполнить то, ради чего отправились в это плавание. Однако если они и воспрянули духом, то ненадолго: 30 июля, через четыре дня после того, как они пересекли экватор на 144° з. д., Гарсия Хофре де Лоайса умер от болезни, которая в более умеренном климате вряд ли привела бы к трагическому исходу. (Впрочем, судя по словам одного из уцелевших участников экспедиции, болезнь капитан-генерала явилась результатом тяжелой душевной депрессии: он был так удручен потерей всей своей флотилии, «что ослабел и умер» [172].) Его смерти, по-видимому, никто не ожидал, так как всего за четыре дня до этого Эль-Кано, составляя свое завещание, назначил Лоайсу одним из душеприказчиков. В завещании же Лоайсы также упоминается его верный друг, главный кормчий флотилии: «Повелеваю, дабы Эль-Кано были возвращены четыре акура белого вина, которое он мне подарил. Повелеваю также, дабы сухари и другая провизия, которая есть у меня на этом корабле «Санта-Мария-де-ла-Виктория», были отданы Альваро де Лоайсе, моему племяннику, а он да разделит их с капитаном Эль-Кано» [173].

Однако на корабле хранились приказания, более важные для Хуана-Себастьяна, чем даже последняя воля его друга Лоайсы. Когда были вскрыты и прочитаны инструкции императора, оказалось, что капитан-генералом экспедиции становится Эль-Кано.

Именно об этой чести просил Эль-Кано императора два года назад в Вальядолиде, но был назначен только помощником Лоайсы и его преемником на посту начальника армады. Что же должен был чувствовать Эль-Кано, став единовластным начальником экспедиции, хотя по иронии судьбы «армада» и состояла теперь лишь из одного судна? Он только что потерял испытанного и почитаемого друга, чью смерть оплакивала вся команда, «ибо он был хорошим начальником, мудрым и сведущим — беседа его всегда была поучительна, и он пользовался всеобщей любовью». Эль-Кано не забыл, как на Аннобоне, когда против него замышляли мятеж, Лоайса, сын своего века, в гневе приказал подвергнуть виновных пытке. А тех, кого Хуан-Себастьян любил, он любил глубоко и искренне.

Второй раз в жизни Эль-Кано становился начальником экспедиции и, по странному совпадению, опять на корабле, носившем то же название, что и судно, на котором он завершил свое кругосветное плавание, — «Санта-Мария-де-ла-Виктория». Однако, хотя нам и рассказывают [174], что вступление Эль-Кано на его новый пост, ознаменованное пушечным салютом, вызвало всеобщее ликование, радость нового капитан-генерала, несомненно, была омрачена смертью его друга. А удовлетворение команды показывает, что вера в Эль-Кано как в руководителя была чрезвычайно велика и ее не могла поколебать даже его болезнь: как мы знаем, всего за четыре дня до этого Эль-Кано чувствовал себя уже настолько плохо, что решил составить завещание.

Больных на корабле было много, и он, так же как в первое свое плавание по Тихому океану, видел вокруг себя отечные, почерневшие лица, синие пятна на затылках и шеях, распухшие, кровоточащие десны и слышал стоны ослабевших, измученных лихорадкой людей. Цинга, страшный бич тех времен, унесла уже многих. С тех пор как они вышли из пролива в открытое море, умерло почти тридцать человек. «Все те, кто погиб, — пишет Урданета, — умерли от распухания десен, по причине которого они вовсе не могли есть; я сам видел человека, чьи десны распухли до того, что он вытягивал куски толщиной в палец». Пигафетта рисовал примерно такую же картину.

Эль-Кано, болевший цингой во время первого плавания, скорее всего оказался ее жертвой и на этот раз — во всяком случае его недуг не был внезапным, поскольку он написал завещание за одиннадцать дней до своей смерти. Эль-Кано не выдержал постоянного перенапряжения сил — слишком большая ответственность лежала на нем, главном кормчем флотилии (особенно потому, что капитан-генерал не был сведущ в мореходстве), не говоря уже о том, что лишения и тяготы первого плавания подорвали его здоровье. Оба историка, и Эрреро, и Овьедо, утверждают, что Эль-Кано «был очень болен», кот да принял командование после смерти Лоайсы. И если в этих обстоятельствах Эль-Кано все же не передал свои новые обязанности тому, кто, согласно инструкции императора, должен был стать его преемником, это лишний раз показывает, как сильны были его воля и целеустремленность.

Став капитан-генералом, Эль-Кано начал с того, что назначил своего брата Мартина-Переса кормчим флагмана, а Альваро де Лоайсу, племянника покойного начальника флотилии, — главным контадором. Бустаменте, своего товарища по первому плаванию, которого он брал особой ко двору, Эль-Кано назначил контадором корабля, так как прежний контадор, баск Ортес де Переа, умер. Именно Ортесу де Переа продиктовал свое завещание Хуан-Себастьян 26 июля, когда флагманский корабль находился на один градус южнее экватора. Судя по этому документу, и Эль-Кано, и Переа были не слишком сильны в испанском языке: путаница в родах и неправильное употребление артиклей заставляют предположить, что для них обоих он не стал родным. Во вступительной части Переа заявляет, что Эль-Кано болен телом, но здрав духом. Засвидетельствовали завещание семь человек — все баски. Первым после Хуана-Себастьяна подписался Андрес де Горостьяга, уроженец Гетарии, как и Эль-Кано. Далее свои подписи поставили Мартин-Гарсия де Саркисано (казначей флотилии), Эрнандо де Гевара (зять Эль-Кано), Хоанес да Сабала, Андрес де Алече, Андрес де Урьярте (кормчий), Андрес де Урданета (паж Эль-Кано). Каким утешением в подобную минуту служило, наверное, для Эль-Кано присутствие стольких его земляков!