Сергей Сорочан - Ромейское царство [Часть 2]

Война и чума были частью мира, сотворенного Богом, и сетования тут были неуместны. Куда важнее воспринимались такие втолковываемые духовенством суровые вещи как Божий Суд и ответственность за грехи. Осознание этого наполняло ромеев именно страхом Божиим и вдохновляло на борьбу за Царство Небесное с невидимыми врагами, стоящими на пути. При этом самым главным считалось не быть захваченным врасплох, с достоинством, как подобает истинному христианину, ожидающему печального Ангела, без смущения встретить час смерти в соответствии со словами Священного Писания: «Я приготовился и не смутился». Отсюда стремление вовремя и, главное, искренне покаяться в грехах своей скоротечной жизни в надежде на милость Божию и бессмертие, вечную жизнь, «…которую обещал неизменный в слове Бог прежде вековых времен» (Послание к Титу апостола Павла: 2).

Одна из нравоучительных житийных историй рассказывает по этому поводу, как в конце VI в. в столичную больницу Св. Сампсона пришел умирать некий знаменитый разбойник. Когда он скончался, над его телом бесы и Ангелы затеяли спор, кому должна достаться его душа: мытари-бесы взвалили на чашу весов судьбы гору смертных грехов, а Ангелы — колпак с головы покойного, каким он всю ночь утирал ручьем лившиеся перед смертью слезы раскаяния. И вот этот мокрый от слез колпак перевесил все многочисленные преступления. Остального можно было не бояться и вместе с благоразумным разбойником, уверовавшим в Христа на распятии, ждать за гробом, в Царстве Небесном последнего Страшного Божиего Суда, который придет в конце мира.

Для верующего ромея внутреннее приготовление достигалось, как уже говорилось, прежде всего исповедью перед смертью, ибо, по словам искренне верившего в воздушные мытарства епископа Диадоха Фотикийского, «…в час разрешения от тела, с Ангелами мира несется выше всех темных полчищ, потому что такая душа как бы окрылена бывает духовной любовью». Люди же умершие внезапно, без причащения Евхаристией и без метанойи-покаяния, в час смерти будут объяты страхом, а «…кто тогда будет находиться в страхе, — наставлял епископ, — тот не пройдет свободно мимо князей адских, потому что эту боязливость души они считают за признак соучастия ее в их зле». По крайней мере, с монашеской точки зрения считалось, что блажен тот, кто день и ночь помнить о смерти, и готовится ее встретить, ибо у нее есть обыкновение приходить к тем, кто ее ожидает приветливой, а тех, кто ее не ждут, настигает горькая и жестокая кончина.

Так постепенно крепла мысль о том, что смерть является «приобретением» — благословением Божиим. Уже авторитетный богослов VII–VIII вв. Исаак Сирин называл ее ничем иным как божественной «хитростью», указывая, что таким образом Создатель скрыл Свое истинное намерение, заключавшееся в спасении человечества. Самое главное, в силу всех этих представлений смерть перестала восприниматься верующими ромеями как наказание, жестокость, отвратительная казнь, превращающая в ничто и возбуждающая нечто большее, чем страх и ужас. Вместе с этим постепенно исчезло терзавшее греко-римский языческий мир ощущение «бездны мрачной на краю», бледного тенеподобного посмертия, и даже жуткий безмолвный Харон превратился в Ангела Хароса. Записанные евангелистом Иоанном знаменитые слова Иисуса давали каждому христианину не просто надежду, а уверенность, что все будет по другому: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек». То же самое патетически возглашал евангелист Лука: «Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы». Праведная жизнь во Христе делала ее не страшным возмездием за грехи, а радостным венцом всей жизни, спокойным, как сон переходом в иной мир.

Уже Иоанн Златоуст наставлял в своем Пасхальном послании: «Никто пусть не страшится смерти, потому что освободила нас смерть Спасителя!.. Смерть! Где твое жало? Ад! Где твоя победа?… Воскрес Христос, и нет ни одного мертвого во гробе!». В другом своей проповеди он так характеризовал место христианского погребения, коллективную усыпальницу-кимитирий, дословно с греческого «место сна»: «Вот почему это место называется местом успения, для того, чтобы вы могли понять, что умерший, который лежит тут, не мертвый, а только лежит спящим. Как видите, когда Христос пришел и умер для того, чтобы каждый человек получил вечную жизнь, умерший уже не называется мертвым, а лежащим во сне… Смотри, как смерть называется успением повсюду. Вот почему и месту дано имя „место для успения“. Вот видите, что это имя полезно и наполнено мудростью. Это слово достаточное утешение». Через пять веков ему продолжал вторить Симеон Метафраст: «…когда был воздвигнут Крест, и была устранена смерть, и Ад был пленен, и изменен был закон могилы, и смерть Христа явилась для смерти смертью, Спаситель, Воскресши, после одержанной им в Аду победы над смертью, явился своим горюющим и плачущим друзьям, и этим также удостоверяя свою победу». Поэтому в христианском отношении византийцев к смерти не было ничего от низкого страха, который могут испытывать умирающие без надежды на вечную жизнь. Ромей-христианин с умиротворенной совестью приближался к смерти спокойно и, по Божией милости, даже с определенной уверенностью, что, впрочем, не исключало глубокого, трезвящего смирения в отношении своего спасения.

Дело в том, что относительно судьбы душ и тел после смерти, в потустороннем мире, до Всеобщего Воскрешения тел (души и так бессмертны), оставались сомнения, причем не только у «простецов», но даже у самых праведных и великих духовных авторитетов христианства. К примеру, Андрей Юродивый, святой самой возвышенной жизни, до смерти замерзший на константинопольской зимней улице, после своего временного вознесения на небо, по словам агиографа, так неуверенно описывал свое состояние: «Я видел там себя как бы без плоти, потому что я не чувствовал плоти. По-видимому, я был в теле, но не чувствовал тягости телесной; не чувствовал никакой телесной потребности в течение всех двух недель, пока продолжалось восхищение. Это приводит меня к мысли, что я был без тела. Не знаю, как сказать достоверно: ведает это сердцевед Бог».

Эратопокрисис — жанр «Вопросо-ответов», расцветший уже к концу ранневизантийского периода, тоже проявлял по этому вопросу большую осторожность. Эта тема трудна для изучения, читаем мы у Псевдо-Афанасия, поскольку Бог ни одной душе не позволил вернуться на землю, чтобы рассказать о том, что она видела, из опасения перед лживыми рассказами, являющихся в чужом обличье демонов. Они выступают, очевидно, как бестелесные духи, которые свидетельствуют о том, что душа якобы умирает с телом, когда оно лишается крови, и что нет разницы между смертью человека и смертью животного. Конечно, души бессмертны; но души обычных людей после разлучения с телом теряют все физические органы, которые давали возможность для психической деятельности, такой как размышление, желание, беседа, припоминание. Таким образом, после смерти они не сознают сами себя и не имеют никакой способности к восприятию, ни воспоминаний о мире живых. Они остаются до Воскрешения, которое возвратит им тела, замкнутыми сами в себе, оцепеневшими, бесполезными и бездейственными, как лира, на которой никто не играет. Но другие творения авторитетов Православия, великих Отцов Церкви, Жития святых, напротив, отнюдь не аллегорически, а буквально, хотя и не догматически описывали деятельность душ умерших в явно «внешних» формах, как бодрствующих, знающих, видящих, общающихся, хотя отчетливо понимали, что потусторонняя природа реальности иного, загробного мира и загробной жизни сильно отличается во многих отношениях от реальности земной. Рецепт тут был один — не искать точных определений, рассуждать не по разуму, а покориться вере, как советовал в своих гомилиях Иоанн Хрисостом.