Сергей Сорочан - Ромейское царство [Часть 2]

При всем том факт суда в загробной жизни стоял вне всяких сомнений — как Частного Суда сразу по смерти, так и Страшного Суда в конце света — внешний приговор Божий как ответ на внутреннее расположение, которое душа создала себе по отношению к Богу и духовным существам. Трактовки этих судов могли быть и иными: в ожидании Страшного Суда происходит якобы первый отбор, в результате которого грешники отправляются в ад (еще не являющийся геенной огненной), а праведники — в Рай (который еще не Царство Небесное), причем души святых, занятые прославлением Бога, пребывают в сознании и обладают чем-то вроде того, что позволяет им воспринимать физический мир. Но ни Анастасий, ни Псевдо-Афанасий, составители «Вопросо-ответов» для христиан, не могли допустить, что после смерти святые могут покидать небесное богослужение, чтобы «являться» лично у своих могил или в своих храмах, и полагали, что в этих случаях их вид принимали Ангелы, чтобы являться верным. В этом промежуточном, не совсем ясном состоянии, при котором вмешательство святых являлось лишь косвенным, меньше всего можно было быть уверенным в полезности молитв Церкви о душах умерших в их новом состоянии и неожиданных нуждах. На этот в высшей степени «подрывной» вывод, как заметил Жильбер Дагрон, отвечал целый хор отрицаний, который, однако, оставлял витать в воздухе сомнение: счета подбиты на Частном Суде, следующем на сороковой день по смерти, справедливые вознаграждения отложены до Страшного Суда, а значит, поминовение на Божественной литургии, панихиды, парастасы, домашние молитвы, добрые дела, творимые в воспоминание умершего, приношения, милостыня или пожертвования на Церковь оставшихся на земле могут улучшить состояние души усопшего, облегчить ее страдания и тем более избавить от наказания только в случае простительных прегрешений, то есть когда грехи могут быть прощены в будущей жизни после Воскресения — Анастасиса. В любом случае, поминовение усопших считалось ромеями крайне полезным, хотя они понимали, что по смерти уже невозможно ни покаяние, ни исправление жизни. Сомнение вызывал даже вопрос, могут ли души после смерти помнить о прошлом. К примеру, любивший пофилософствовать на богословские темы Михаил Пселл отвечал, что менее совершенные к этому способны, но самые чистые (души святых) освобождаются от этой последней связи с бренным земным миром.

И все же, при всех неясностях и сомнениях, главным для значительной части ромеев оставалось то, что ожидаемая с трепетом личная смерть означала не конец жизни, но «приобретение», изменение существования: даже человеческая душа, судя по фрескам, теперь представлялась в виде голенького или спеленутого младенца, которого несет в Рай Ангел или держит в руках Христос, тот самый Христос, который, как без всякого сомнения знали уже ранние христиане, «уснул» во плоти в гробе, но «ожив духом, которым… находящимся в темнице (аду) духам, сойдя, проповедал» (Первое послание Петра. 3:18–19). Скорее, происшедшее с телом человека, из которого ушла душа, действительно воспринималось в метафорическом смысле как сон, и даже в характерном исключительно для христиан слове «упокоить» внятно проглядывает синоним «уложить спать», причем уложить мертвое, бренное тело, а не бессмертную душу, которая по освобождении от тела, согласно учению Отцов Церкви, оставалась деятельной, все помнила и в исключительных случаях, как со святыми, даже могла после смерти являться живым. Отсюда понимание кимитирия буквально как «места сна», «место покоя» для тел умерших. Отсюда же слова кимиао — «спать, уснуть» или формулы «екфоде кафиди» — «здесь почивает…» в христианских надгробных надписях. Именно поэтому Симеон Метафраст убеждал, что когда Спаситель собирался воскресить из мертвых тело Своего друга Лазяря, «Он задумал показать, что могила — это (лишь) кимитрий (место сна)». Недаром над поздней аристократической гробницей в стене экзонартекса церкви Хора — Кахрие Джами сохранилась фреска с изображением Космы Маиюмского (ок. 675–751 гг.), названного брата Иоанна Дамаскина, автора замечательных погребальных гимнов VIII в., который держит свиток со словами: «Всякий человек вянет как цветок, и тает, как сон, и растворяется».

Разница между языческой «безысходностью» и христианской глубокой надеждой на «приобретение», блаженное воздаяние вечной, истинной жизни, пробуждение после загробного сна выражено особенно отчетливо в том, что смерть становилась в представлении ромеев триумфом, торжеством, новым рождением и потому иногда сравнивалась с церковным обрядом браковенчания. Как жизнь, так и смерть сами по себе были путешествием, — общим для всех путешествием в вечность. Идея смерти не как вызова Богу и человеку, а как единственного пути в эту вечную жизнь стала краеугольной для ромея-христианина. Именно она оказалась тем отвергнутым другими «камнем», который Христос положил в основу Своей Церкви. Поэтому мир мертвых остался для живых ромеев только отчасти внешне похожим на прежний, его внутреннее восприятие миром живых стало иным, более спокойным, толерантным, простым, а сама смерть, как выразился французский тантролог Филипп Арьес , «прирученной». Во всяком случае, в мире ромеев мы не найдем ни одного «прощай», которое безнадежным вздохом висит в воздухе над всеми языческими некрополями — «городами мертвых». В единственно правильном для ромеев христианском отношении к ожиданию страшного, но спасительного зрелища — к ожиданию смерти было полезно возбуждать в себе воспоминания о смерти посещением кладбищ, болящих, присутствием при кончине ближних и погребении, понимая краткость земной жизни, суетность всех земных приобретений и преимуществ, обманчивую красоту мира, веря в ужасную будущность тех, кто пренебрегал Христом Искупителем и искуплением грехов.

Показательно, что кварталы поздневизантийских провинциальных городов уже с X–XI вв. все гуще покрывались маленькими квартальными, «семейными» церквами, которые одновременно служили местами для коллективных кимитриев умерших прихожан. Устроенные под полом или в стенах этих церквей, а также рядом с ними, в непосредственном окружении частных жилых домов, они символизировали тесную связь жизни и смерти, ставших восприниматься если и не полностью бестрепетно, то абсолютно неразрывно. Встречая более ранние могилы, строители новых гробниц собирали человеческие останки, содержащиеся в них, и перезахоранивали в ямах, могилах-костницах, благоговейно твердо веруя, что за чередой лет и тысячелетий неминуемо придет день, когда Господь соединит эти мертвые тела с душами и призовет всех на свой последний Страшный Суд.