Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Постоянные апелляции к «нормальному человеческому слуху» и натурализм в передаче собственного восприятия «деградированной музыки» заставляют предположить в Жданове человека, лично оскорбленного собственным непониманием «какофонии», страдающего от «сумбура» и желающего вернуть музыку в предмодернистский «потерянный рай» – к «содержательной и красивой обычной народной музыке» и «богатству мелодий и широте диапазона классической оперы» (142). Можно не сомневаться, что Жданов и тут говорил от лица «широких масс трудящихся».

Характерна сама готовность и способность секретаря ЦК говорить о музыке, легко используя в своей речи музыковедческую терминологию («атональности», «диссонансы», «консонансы» и т. д.), не только не испытывая при этом никакого неудобства перед аудиторией (хотя в зале присутствовали ведущие советские композиторы, дирижеры, профессора Московской и Ленинградской консерваторий, исполнители, певцы Большого театра), но и обвиняя других в «невежественности и некомпетентности в вопросах музыки» (133). Секретарь ЦК постоянно подчеркивает, что он говорит об идеологических, а не о технических аспектах (он определяет музыку как одну из «областей идеологии» (132)). Ведь и Сталин, решивший спустя несколько лет проявить себя на лингвистическом поприще, начал свою знаменитую работу о марксизме в языкознании с заявления о своей некомпетентности собственно в языкознании. Пафос ждановских выступлений шел от его полной (и вполне искренней) уверенности в своей правоте и должен быть объяснен (как это ни парадоксально) не столько положением секретаря ЦК, сколько, наоборот, именно позицией «рядового слушателя», наделенного правом не только донести свое мнение до музыкантов, но и потребовать от них считаться со своим (массовым же) вкусом. (В скобках заметим, что в этой установке «массовый вкус» был всего лишь конструктом: как только широким массам слушателей нравилось что-нибудь «не то» – Вадим Козин или Изабелла Юрьева, – это тут же объявлялось не «народным» вкусом, но «мещанством» и «пошлятиной».)

Отсюда – полный повтор инвектив еще пролеткультовского и рапмовского образца в адрес композиторов, «обслуживающих сугубо индивидуалистические переживания небольшой группы избранных эстетов» (136), требование искусства «естественного, красивого, человеческого» взамен «уродливого, фальшивого, вульгарного, зачастую просто патологического… чуждого массам народа и рассчитанного ‹…› на „элиту“» (137). Эта позиция позволяла Жданову формулировать принципы народности: «Игнорирование запросов народа, его духа, его творчества означает, что формалистическое направление в музыке имеет ярко выраженный антинародный характер» (137), «Музыка, которая непонятна народу, народу не нужна. Композиторы должны пенять не на народ, а на себя» (144), «Музыка, нарочито игнорирующая нормальные человеческие эмоции, травмирующая психику и нервную систему человека, не может быть популярной, не может служить обществу» (145).

Производимое здесь «насилие над искусством» стало результатом предшествующего «насилия искусства над жизнью». Причем, в понимании Жданова, речь шла не об эстетической проблеме даже, не об «отходе от естественных, здоровых форм музыки» (142), не только об идеологии и «несерьезных и диких стремлениях променять сокровищницу советской музыкальной культуры на жалкие лохмотья современного буржуазного искусства» (147), но о проблеме прямо-таки физиологической, ведь «отступление от норм музыкального искусства представляет нарушение основ не только нормального функционирования музыкального звука, но и основ физиологии нормального человеческого слуха ‹…› плохая, дисгармоническая музыка, несомненно, нарушает правильную психофизиологическую деятельность человека» (146).

Выступивший вслед за Ждановым Израиль Нестьев (ответственный за музыкальное радиовещание чиновник Радиокомитета и один из видных музыкальных критиков) поведал о взглядах радиослушателей на проблему «здоровой» музыки, процитировав письмо одного демобилизованного: «Я был на войне, три раза ранен и контужен, но никогда не испытывал такого нервного и физического раздражения, как при слушании по радио некоторых советских симфоний» (155). От себя Нестьев сообщил, что на него «произвела огромное впечатление 8-я симфония Шостаковича. Но это впечатление было подобно нервному шоку или тяжелой физической травме» (156). В этом прямо-таки физиологическом подходе к музыке проявился своеобразный «реализм» власти, вербализующей интенции масс.

Сталинские (ждановские, шепиловские) музыкальные вкусы не были ни уникальны, ни «отсталы». Напротив, они были широко распространены и вполне соответствовали массовым представлениям о «красивой музыке». Аппарат Агитпропа внимательно отслеживал «отклики и пожелания трудящихся» по поводу постановления, информируя о них секретарей ЦК. Выборка содержала самые типичные высказывания (из выступлений и писем) практически из всех слоев советского общества.

Слесарь Московского завода «Динамо» им. Кирова т. Володяева в беседе в цехе заявил: «Я не знаток музыки, но произведения композитора Чайковского всегда слушаю с большим удовольствием. Музыка же Шостаковича, Прокофьева и Шебалина среди рабочих успехом не пользуется. Меня крайне удивляло восхваление музыкальных сочинений Шостаковича. Ведь когда по радио передают что-либо из его произведений, то радиослушатели выключают репродукторы, так как не хватает терпения слушать эти оглушительные звуки»…

На Ярославском заводе искусственной подошвы во время беседы рабочие заявили: «Композиторы не правы, когда считают, что мы, рабочие, не доросли до того, чтобы слушать оперную музыку и понимать ее. Мы любим музыку и разбираемся в ней, но многие музыкальные произведения нам не понятны в силу их антинародности».

Инженер Морского артиллерийского конструкторского бюро тов. Павлов по этому поводу сказал: «Музыку Шостаковича я не понимаю, она утомляет. Это просто набор звуков. После того, как прослушаешь музыку Шостаковича с ее трескотней и шумом, болит голова. Советским композиторам надо учиться у классиков русской музыки. Они должны превзойти музыкальные произведения прошлого и создать нашу советскую музыку, достойную новой эпохи».

Слушатели Военной академии им. Сталина, возражая против симфонического концерта, обратились к начальнику клуба с заявлением, в котором пишут, что «после постановления ЦК ВКП(б) надо пропагандировать песни, а не симфонии».

Но что говорить о военных, слесарях и сапожниках, если «запрещения исполнения произведений Прокофьева, Хачатуряна, Шебалина и других композиторов-формалистов» требовали студенты Московской консерватории. Они «высказалась за то, чтобы отказаться от симфонической музыки, а центр тяжести перенести на народное творчество: „Да здравствует хор Пятницкого, – говорят они, – а прочую музыку долой“» [865].