Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Перестраивается работа университетов, всей необозримой, по стране раскинутой сети институтов, исследовательских лабораторий, селекционных станций. Небывалый подъем охватил агробиологов и почвоведов, агрономов и зоотехников, академиков и колхозников-передовиков. Словно наступил великий праздник, как о том говорилось на сессии… Будто вихрь, вихрь гигантских дел, благородных задач врывался в недавно еще запертые, душные комнаты, где менделисты чуть не вчера занимались своим крохоборчеством и своей схоластикой. Высшим законом стало: поля ждут, животноводческие фермы требуют! Грандиозные перспективы открыты для каждого научного работника, идущего навстречу голосу жизни, не стало малых дел. Чудесные вести приходили с Горок Ленинских под Москвой, с полей Украины, снимавших урожай 1948 года, из садов Сибири, где шел осенний обильный сбор тяжелых, превосходных плодов, налившихся у рубежей тайги, из племхозов Узбекистана, с их красой и гордостью – обновленными стадами каракулевых овец…

Разгорался самый яркий день в истории человеческой науки о природе (349–350).

Вся эта патетика была хорошо просчитанной. Сафонов был не просто журналистом, но настоящим артистом, умевшим талантливо имитировать пафос. Но из его научно-популярных книг трудно понять, каковы были будни «мичуринской науки». Наилучшим образом они раскрылись в обслуживавшей «творческий дарвинизм» драматургии. Целостную картину реальности, как она отражалась в фиктивном мире «мичуринской биологии», дает пьеса Е. Загорянского и А. Казанцева «Сибирячка» (1950), одно из многих произведений, посвященных событиям на «биологическом фронте».

Действие пьесы происходит в сибирском областном городе в 1946–1948 годах, накануне сессии ВАСХНИЛ. В ее центре – конфликт ученика и учителя. Молодой биолог Новиков, только что вернувшийся с фронта в родную лабораторию к своему профессору Скрыпневу, полностью «сменил вехи» в науке. Будучи студентом, он так же, как и все, занимался опытами с мухами-дрозофилами, которых облучал рентгеном, и изучал генетические изменения получившихся мутантов. Но на фронте Алексей, оказывается, познакомился с «пареньком из Ростова», который увлекался разведением ветвистой пшеницы, нового сверхурожайного сорта. Теперь он сам хочет вывести новый сорт по-лысенковски: среда изменит растение, а затем эти изменения передадутся наследственным путем.

Скрыпнев и другой его ученик карьерист Грановский тоже занимаются новым сортом сибирской пшеницы, но делают это при помощи облучения зерен рентгеном. Своей невесте Наташе (тоже ученице Скрыпнева и, по случаю, дочери секретаря обкома по идеологии) Новиков объясняет, что «по-старинке» работать нельзя. На ее слова о том, что «на мухах мы изучили изменчивость, передающуюся по наследству. Облучением мы вызовем и в пшенице массу изменений, получим много новых сортов, в том числе и нашу сибирскую сверхурожайную», Алексей отвечает с иронией:

Алексей.Значит, наугад действуете?

Наташа.Мы пользуемся теорией вероятности. Математика, Алеша… Через сколько-то тысяч опытов…

Алексей.А через сколько тысяч лет?

Между возлюбленными биологами возникает профессиональный спор. Наташа утверждает, что «натренированные свойства не передаются по наследству. Гены – вещество наследственности. Оно неизменно, на него нельзя повлиять через тело! Вспомни о фокстерьерах. Им двести лет рубят хвосты, а ты видел хоть одного бесхвостого от рождения щенка?» На это Алексей, начитавшийся журнала «Яровизация», который Наташа регулярно отправляла ему на фронт (sic!), заявляет, что «не рубить надо хвосты, а вырабатывать у организмов свойства, без которых они не могут жить». Нелепость этих аргументов (надо полагать, что если перестать кормить собаку мясом, то у нее родятся щенки-вегетерианцы) скрывается за актуальностью задачи: Алексей против того, чтобы с природой «в жмурки играть»: «это не наука! Это – рулетка!» – в гневе восклицает он. Надо «воспитывать ветвистую пшеницу, тренировать, превращать в устойчивый сорт». Разумеется, «приверженцы старого», то есть все, кроме Андрея, являются сторонниками «мировой науки», то есть космополитами. О ней Андрей высказывается с нескрываемым презрением:

Алексей.Знаешь, Егор, я в Вене почитывал иностранные биологические журнальчики…

Грановский( самодовольно ). Что? У нас не хуже? Милый мой, наш сибирский журнал в курсе всех достижений мировой науки!

Алексей.Вижу, вижу! Сходство есть. О генах все пишете.

Другой аргумент Алексея сугубо эстетический. Дискуссия между профессиональными (!) биологами ведется на таком уровне:

Грановский.Чем ты будешь обрабатывать зерна: ядами? Колхицином, формалином, ультразвуком?

Алексей.Ничем, Егор, не буду их уродовать. У меня есть зерна ветвистых пшениц. Буду приучать их к сибирскому климату… Я буду создавать суровые условия. Пшеница постепенно привыкнет…

Грановский.…приобретенные свойства не передадутся по наследству, гены наследственности существуют независимо от тела. Если бы ты на войне потерял ногу, твои дети не родились бы одноногими…

Алексей.Я уже слышал о фокстерьерах. Отрезанные ноги и хвосты – это насилие над природой.

Грановский.А мы не против насилия. Мы сами стремимся к изменениям, к мутациям, но мы делаем это в точном соответствии с мировой наукой! Мы влияем на само вещество наследственности, а не на тело…

Алексей.Какое там вещество наследственности!

Грановский.На хромосомы!..

Алексей.Опять хромосомы… опять мухи?

Бросается в глаза основная репрезентационная проблема этих текстов: необходимость имитировать как бы профессиональное общение таким образом, чтобы оно было понятно зрителю, нуждающемуся в ликбезе. Например, объяснение того, что такое «советский творческий дарвинизм» («Дарвинова теория эволюции сама подвержена эволюции», – заявляет Алексей возлюбленной) и чем хорош Ламарк, происходит в ходе разговора со студентом Суреном Петросяном (хотя по степени доступности оно могло бы происходить в детском саду): Алексей объясняет, что «у жирафа длинная шея от того, что деревья высокие – чтобы выжить, надо было вытягивать шею – «либо вымирай, либо дотягивайся», а у крота зрение атрофировалось – «а на чорта ему глаза, если под землей живет?». По словам Алексея, это и говорил якобы Ламарк, а Дарвин лишь добавил к ламаркизму идею отбора, а «эти „дарвинисты“ за Дарвина договаривают! Чего он сам и не говорил! Что дело только в отборе! Ламарка предали анафеме неизвестно почему… Ничего кроме отбора!» Сплошные восклицательные знаки должны передать степень возмущения незадачливыми «дарвинистами».