Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Так возникает в книге ключевая метафора – «наука-карлик» и «наука-великан». Вершиной последней стал Мичурин, которого Сафонов называет «самым великим во всей истории человечества преобразователем природы» (97). Эти намеренно гиперболизированные оценки служат пониманию нового статуса науки – не объясняющей, но преобразующей и творящей мир. Мичурин не столько ученый в привычном понимании, сколько творец. И созданная им наука – наука переделки, а не объяснения.

Мичурин – творец и, следовательно, художник:

Какое подлинное, цельное, глубокое чувство красоты носил он в себе! Красоты и прелести мира, его окружающего, живого мира, цветущего и плодоносящего, его руками изменяемого. Глазом художника он видит его… И мы с очевидностью наблюдаем, как та великая сила, которая двигала им, властно понуждала работать и обращала работу в радость, – как составлялась она, конечно, и убеждением в важности и полезности его дела, и страстным стремлением добиться в нем наибольшего, чего может добиться человек, но как, кроме того, была она еще чем-то. Тем, без чего невозможен труд большого исследователя природы, как невозможен труд художника. И это что-то – поэзия. Ощущение поэзии природы и чувство высокой поэзии собственного творчества.

И только после рождения «великой науки» приходит на страницы книги «командарм полей» (так называется раздел, посвященный Лысенко). Его «учение» излагается так, как если бы оно не было разрывом и радикальным вызовом всему, что известно науке, но ровно наоборот – как если бы оно вырастало из многовековой научной мысли. Одна предпосылка настраивается на другую, одно допущение предопределяет другое. Например, утверждается, что «два миллиарда лет развития жизни на Земле, миллионы лет эволюции данной живой ветви, тысячи лет формирования вида» снабдили каждую особь «способностью предъявлять определенные требования к среде, извлекать из среды те или иные элементы в том или ином соотношении, именно так, а не иначе перерабатывать их, чтобы получались «пластические вещества», из которых будет построено живое тело». Ясно, что подобное изложение эволюционного процесса не имеет ничего общего ни с дарвинизмом, ни с генетикой. Но оно принимается в качестве основания последующих построений: «Всякое растение строит себя, свое тело из пластических веществ, им выбранных, им извлеченных из среды, им приготовленных. А если… если дать ему чужие пластические вещества? Но как это возможно? Ответ уже произнесен: вегетативная гибридизация» (171–172). Ясно, кем дан этот ответ.

Именно Лысенко совершил во время войны настоящее чудо – он «оживил» созданные им семена и накормил страну:

Сроки весеннего сева, военного сева великой борющейся страны, не ждут. Человек не может ждать, пока неспешащая природа неверно и медленно снимет заклятие с «зачарованных» семян: ведь это созданное человеком, только в его властных руках живущее и приносящее урожаи растение. Он сам должен оживить его!

И вот впервые, в грозные военные годы, под руководством академика Т. Д. Лысенко началось массовое оживление мнимо умерших семян. Разгребались хранилища. Весенний ветер овевал рассыпанные тонким слоем зерна.

И, обогретые, они просыпались. И всхожесть с тридцати процентов повышалась до девяноста, иногда до сплошной. Так было в колхозах и совхозах Челябинской области, и Казахстана, и Сибири (177).

Автор из скромности называет Лысенко просто «солдатом» в битве за хлеб, в борьбе за пищу для миллионов, в сражении за жизнь страны: «солдат этих фронтов, Лысенко, шел туда, куда громче призывала страна. Он двигал дальше свою теорию и думал об агроприеме и о боронах. Он был исследователем и агрономом, инженером полей, но миллионы гектаров были в этих полях, он действовал тогда, как сверхагроном, или, – так хочется назвать его, – как народный агроном Родины» (180).

Вокруг него – целая армия последователей. Например, некто Колесник – колхозный агроном, народный селекционер-философ. Ему посвящена глава «Что такое социалистическая романтика». Сафонов воспроизводит разговор с ним:

…Колесник вдруг спросил сам:

– Что такое социалистическая романтика? В советском селе, в колхозах?

И предложил:

– Хотите скажу?

Он достал записную книжку, полистал, но не прочел из нее, а произнес твердо, уверенно, очевидно выношенное:

– Социалистическая романтика – единство воли от секретаря обкома до звеньевой через науку агронома-опытника (219).

Интересно это определение романтики через волю . В действительности речь идет о власти . Сафонов настолько захвачен картиной нового, что уже не отличает познание от преобразования. Он восторгается армией юных натуралистов. Это настоящая армия: к началу 1950‐х годов в движении юннатов участвовало пять миллионов детей, это «уже не шутка, не „детская игра“ – целый молодой народ» (231). И вот эти юные натуралисты «входят в природу, как в мастерскую», а значит участвуют «в том общем, великом преобразовании живого мира, которое ведет вся страна». И где кончается мечта и начинается реализация воли, где кончается познание и начинается приложение силы, сказать определенно нельзя:

К подопытному живому организму они подходят в сознании своей власти над ним, права на эту власть и нужности работы, за которую взялись. И когда на биостанциях видишь, как работают юные натуралисты, приходят в голову неожиданные и даже несколько забавные сравнения: вот одни «объезжают» картошку, как объезжают норовистую лошадь, пока она не станет совсем смирной и покорной и не будет слушаться малейшего движения поводов; вот те учатся применять и сочетать различные воздействия, чтобы извлечь наружу все силы, таящиеся в клубне, в зерне, и неутомимо стремятся достигнуть такой безошибочности в управлении организмом, какой достигает наборщик-линотипист в работе на клавиатуре своей машины… Так и должен работать, исследовать, создавать могучее знание человек – владыка природы (230).

Сафонов рисует страну, преобразившуюся в результате воплощения «великого сталинского плана преображения природы»: «в современную нам чудесную человеческую эру, творимую в нашей стране, должна быть создана земля такого плодородия, какого не знала природа» (310). Сталинские лесополосы не только спасут почвы от засухи и наступления пустыни. Страна полностью изменится.

Название последней части книги «Творчество жизни» следует понимать буквально. Это чистая литература – фантастика, превращенная в «советскую быль». В СССР люди «считают простым и естественным, что живут на земле с повышающимся плодородием. На какой же еще земле должен жить, строить, думать о своем завтра человек?» (329). Странно, что этот человек вообще должен думать о завтра, когда он обладает «нерушимым знанием, что наступающий день будет щедрее, что землю должно и можно улучшать безгранично» (330).