Евгений Добренко - Поздний сталинизм: Эстетика политики. Том 1

Здесь особенно видно, как дискурсы соцреалистической литературы и газеты подпитывают друг друга: литература дает газете персональное измерение, помогая читателю интернализировать идеологическое сообщение. Газета дает литературному изложению авторитетность и структуру, вписывая его в широкий политический контекст. Этот механизм воздействия был менее сложным, чем в колхозном романе или в научном изложении, а потому более эффективным и распространенным в широкой среде читателей, ограничивавшихся научно-популярной литературой.

Культ Лысенко, достигший после 1948 года своего апогея, был уникальным. Никому из живых, кроме Сталина, не полагалось быть прямым учеником умершего бога. Только Лысенко провозглашался наследником обожествленного Мичурина. Разница особенно заметна на фоне происходившего в физиологии, новые лидеры которой не получали от культа Павлова и доли того, что получал Лысенко от культа Мичурина. Поэты не писали о них стихов, а драматурги – пьес. В случае же Лысенко речь шла даже о фильме, идея которого материализовалась в киносценарии Григория Колтунова «Преобразователи (Народный ученый)» [1029]. Томасу Макленахану удалось отыскать написанную в июне 1950 года рецензию на него Довженко, который выступил категорически против изображения Лысенко под другим именем (отчасти именно это сделал он сам, превратив Лысенко в Мичурина – и наоборот). Теперь же основная претензия к сценарию формулировалась Довженко так:

Дело в том, что герой сценария – Осадчий – замаскированный академик Лысенко. Это будет сразу ясно всему Советскому Союзу. ‹…› Осадчий – необобщенный тип советского ученого, он носит все признаки Лысенко, вершит в точности его дела. Зачем же называть его Осадчим? Лысенко опротестует образ Осадчего и будет прав. Нельзя отнимать у него его точные научные открытия и передавать их другому лицу. Причем в сценарии наряду с Осадчим существует и Лысенко, а сам Осадчий от псевдонима не перестал быть Лысенко. Здесь автор явно пошел по неправильному пути, стал жертвой либо собственного недомыслия, либо неверного указания о том, что биографический фильм о Лысенко делать нельзя. ‹…› Если же о живом Лысенко делать фильм рано, то Осадчего надо было создавать на ином научном материале, а не брать точные лысенковские дела. ‹…› Мое мнение – фильм надо делать о Лысенко. Если же нельзя делать биографию, надо взять лишь отдельные яркие факты [1030].

Будь такой фильм снят, это стало бы неслыханной новацией в сталинском политическом ритуале, где из всех живых только сам вождь обладал правом на экранное воплощение. Между тем Лысенко (без упоминания его имени) шагнул со сцены на экран. Стоит вспомнить в этой связи пьесу Бориса Ромашова «Великая сила» (1947) и одноименный фильм Фридриха Эрмлера (1950). И все же там выдающийся ученый Лавров называется «последователем Мичурина», который руководствуется учением безымянного «академика полей».

Зато в других искусствах культ Лысенко не знал границ. Мы продолжим разговор о маргинализированном ныне жанре научно-популярной (научно-художественной) литературы. В 1920–1950‐е годы, в эпоху популяризации научных знаний и резкого повышения статуса образования и науки, этот жанр переживал небывалый расцвет: научно-популярная литература занимала едва ли не ведущее место на книжном рынке, превосходя не только художественную, но и политическую литературу и составляя более трети – 36 % – всей книжной продукции, издаваемой в стране [1031]. Ее аудитория была обширной и многообразной и охватывала значительные группы читателей.

В СССР сложились целые авторские группы пишущих по тем или иным научным темам. Так, Лысенко обслуживал целый коллектив (как сказали бы сегодня, «пул») авторов, создававших обширную научно-популярную полуфантастическую паралитературу – В. Сафонов, В. Елагин, Г. Фиш, В. Лебедев, А. Поповский, Михалевич и мн. др. Одни писали для детей, другие – для взрослых. Одни специализировались на истории, другие – на современности. Одни пришли из журналистики, другие – из писательской среды.

Так, автор множества книг, статей и очерков, воспевавших открытия и достижения Лысенко, Геннадий Фиш специализировался на контрпропаганде и международных сюжетах. В числе самых известных был его очерк «Освоение методом присвоения», где Фиш защищал Лысенко от… плагиата, разоблачая немцев и американцев, якобы присвоивших себе теорию стадийного развития растений, созданную Лысенко, и англичан, присвоивших себе разработанный им метод внутрисортового скрещивания [1032], а также очерк «Советская быль и американские сказки», где рассказывалась героическая история сохранения семян, якобы съеденных во время блокады Ленинграда.

После войны Юлиан Хаксли, сын одного из самых известных и последовательных защитников дарвинизма Томаса Гексли (Хаксли) и брат Олдоса Хаксли, сам выдающийся биолог, основатель Всемирного фонда дикой природы и первый Генеральный секретарь ЮНЕСКО, заявил, что во время блокады Ленинграда погибла уникальная коллекция семян, собранная трудами экспедиций советских ученых и не имевшая в мире равных. Она содержала 38 тысяч образцов пшеницы, собранных со всех концов земного шара – от Юго-Западной Азии и горного Китая до Средиземноморья, Абиссинии и Южной Америки, – а также, конечно, со всего Советского Союза и семидесяти других стран, 70 тысяч образцов ячменя, ржи и овса, 23 тысячи образцов зернобобовых культур. Всего с семенами овощных и технических культур число образцов приближалось к 200 тысячам. Коллекция эта не была музейной. Ею активно пользовались селекционеры. И вот эти несколько тонн коллекционного зерна были, по заявлению Хаксли, съедены работниками института. В 1948 году разразился международный скандал.

Разоблачая недоброжелателей, Фиш рассказывал, как героически сохранялась коллекция, как самоотверженно защищали ее партийные руководители Ленинграда и голодающие работники института и как коллекция опять обновляется и служит делу селекции. Очерк описывал, как в Америке умирают от голода и нищеты из‐за нехватки продуктов, а фермеры сливают в океан молоко и сбрасывают тонны пшеницы, как там превратили почву в бесплодную пустыню, как фермерам выплачивают премии за сокращение посевных площадей и как оклеветали там великий подвиг советских ученых. Очерк завершался рассказом о невиданной миндале-вишне и другие чудесах, творимых советскими людьми на полях, где вскоре должна заколоситься ветвистая пшеница. «Это осуществляющаяся мечта человечества. Это настоящая сказка», – говорит журналисту селекционер-энтузиаст. Нет, отвечает Фиш: «Нет, это быль. Советская быль. А там, за океаном… – там царство чуждой, враждебной человечеству сказки, где царят злые, неистощимые в своих кознях кащеи, – к счастью, смертные. И каждая новая творческая победа советских людей в науке, на полях, на заводах неотвратимо приближает конец этого злого мира» [1033]. Сказка, как можно видеть, была универсальным инструментом: она была радостной и волшебной, когда речь шла об СССР; мрачной и враждебной, когда речь шла о Западе.