Нэнси Митфорд - Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Для Стенвилля этот эпизод обернулся началом головокружительной карьеры. Мадам де Помпадур поняла, что в сущности он ей очень нравится, а он считал ее совершенно выдающейся женщиной. Очень скоро они сделались близкими друзьями, и Гонто говорил, что всегда знал, что они созданы друг для друга. Зато, что вполне естественно, король после случившегося видеть не мог Стенвилля. Тот пожаловался на это маркизе, которая сказала ему: «Чепуха, вы ему очень нравитесь», — и пригласила на ужин. Но после ужина он выиграл у короля крупную сумму, что вовсе не поправило дела. Наконец мадам де Помпадур увидела, что Стенвилль прав, и поговорила с королем начистоту. Она сказала, что если Его величество недолюбливает Стенвилля из-за случая в Фонтенбло, то ей надо понимать дело так, что и к ней он относится плохо, поскольку вмешательство Стенвилля было в ее пользу. После этого маркиза попросила короля назначить Стенвилля послом в Рим, и он нехотя согласился.

Мадам де Помпадур прекрасно знала, что за спиной мадам де Шуазель стояли мадам д’Эстрад и ненавистный д’Аржансон, которые изо всех сил поощряли ее в затеянной интриге. Она мечтала о предлоге, чтобы избавиться от своей кузины, но найти его было нелегко. Король к ней привык, ценил ее общество и удивительный талант сплетницы, мадам д’Эстрад составляла часть его маленького кружка. У короля не было доказательств ее предательства. И еще три года мадам де Помпадур была вынуждена терпеть ее каждый день с утра до вечера и держаться так, как будто ничего не произошло.

Однако наконец мадам д’Эстрад зашла слишком далеко. Она вытащила записку о политическом положении, написанную рукой короля, из столика возле кровати мадам де Помпадур. Никто кроме нее не мог этого сделать, так как в комнате были еще только мадам д’Амблимон, которая не могла питать к бумаге ни малейшего интереса, и Гонто, находившийся вне подозрений. Пока у короля еще не прошла досада из-за этого случая, маркиза де Помпадур отправилась к мадам Аделаиде и спросила, не надоела ли ей госпожа д’Эстрад. Мадам Аделаиде та никогда особенно не нравилась, хотя главным образом потому, что ее внедрила к ней в окружение именно маркиза. Она намекнула отцу, что была бы рада больше не видеть мадам д’Эстрад и взять другую фрейлину, не столь амбициозную и более высокородную. Король сдался, и на мадам д’Эстрад обрушился удар, как всегда, без предупреждения.

Во время поездки в Ла Мюэтт несколько дней лил дождь и было заметно, что обе дамы очень действуют друг другу на нервы. Мадам д’Эстрад сказала маркизе, что у нее есть кое-какие дела в Париже, и спросила, когда ей вернуться к ужину. «В обычное время, графиня». Она не успела далеко отъехать, как экипаж остановили и ей передали записку от короля. Там было сказано, что ее удаляют от двора, что ее комната отойдет мадам де Тессе, но что за ней сохранится жалованье фрейлины и право жить в ее парижском доме.

Пока мадам д’Эстрад читала это, мимо проехала в своей карете мадам де Помпадур.

Феминистки вряд ли могут гордиться вкладом мадам де Помпадур в политику. Она была милее, лучше образована и имела более естественный мотив для политической деятельности, чем те дамы, что украшают собой теперешнюю палату депутатов Французской республики, успеха она добилась не большего, чем они, и так же мало определяла основное направление развития событий. Для нее, как для большинства женщин, политика была вопросом личных отношений. Если ей кто-то нравился, то он не мог быть неправ — из дорогого друга, конечно, выйдет хороший генерал, а из человека, умеющего писать латинские стихи и развлекать короля, обязательно получится хороший министр. Сами по себе политические проблемы ее не интересовали, таланты маркизы заключались в другом. Мариньи, представлявший собой почти во всем ее отражение в мужском обличье, ни за что не желал браться за различные министерские должности, которые она без конца ему навязывала. Он слишком хорошо знал свои возможности. И ее самое влекла к столь неподходящему занятию, как политика, не жажда власти, а любовь к королю. Король же в это время погряз в сложных, тонких и опасных злободневных политических вопросах и только о них и думал. Мадам де Помпадур уже не могла развлечь его безделушками и пустяками. Ей оставалось только встать с ним плечом к плечу, как верный товарищ и помощник, поэтому маркиза превратилась в королевского личного секретаря и с присущей ей энергией взялась за дело.

В это время Францией управлял государственный совет, состоявший из переменного числа министров и одного-двух принцев крови. Он работал в Версале под председательством короля. До сих пор личным секретарем короля был его любимый кузен, принц де Конти, способный и честолюбивый человек. Министры не обладали самостоятельной властью, они выступали как советники короля, который их и назначал. Поскольку премьер-министра не существовало, то кабинет возглавлял тот из его членов, кто обладал самым сильным характером или пользовался особым доверием короля. В военное время особенно важную роль приобретали военный министр и министр иностранных дел, а в мирное время на передний план выходили хранитель печати, выполнявший функции лорда-канцлера (главы судебного ведомства), и генеральный контролер. Нередко они совмещали сразу по две должности, так, Машо был одновременно министром флота и хранителем печати, а иногда менялись должностями. Они входили в совет, пока это было угодно королю, иногда работая в нем годами. К тому времени, как Морена впал в немилость, он пробыл министром тридцать один год, а Орри — пятнадцать лет. Некий господин Силуэтт, не продержавшийся на посту министра финансов и года, прочно увековечил свое имя, изобретя нечто мимолетное и туманное — очерк тени, силуэт. (Его отставили, оказывается, за то, что он нагонял на короля скуку. В первый же день после назначения на должность он явился, переполненный фактами и цифрами, король же лишь поинтересовался, позолочены ли панели на стенах его кабинета в Версале. Бедняга этого не заметил и был так озадачен королевским вопросом, что совершенно онемел. Король ушел, недоуменно пожав плечами, а мадам де Помпадур сказала Силуэтту: «Следовало ответить «да» или «нет» — ведь он же не пойдет проверять. А теперь мне понадобится неделя, чтобы снова расположить его к вам».)

Государственный совет назначал тридцать интендантов, которые управляли провинциями и собирали прямые налоги, их полномочия были так велики, что они могли осчастливить или погубить тысячи подвластных им людей. Они всегда принадлежали к дворянству мантии, а дворянство шпаги сочло бы такой пост ниже своего достоинства, хотя номинальный глава каждой провинции был именно из его числа. Помимо государственного совета существовали генеральные штаты и парламенты. Штаты не созывались с 1614 года, но никто их и не отменял, и потому они все еще составляли часть системы управления. В них были представлены духовенство, дворянство и простой народ, однако ни количество их избирателей, ни избирательный ценз, ни процедура их работы, ни полномочия не были определены. Парламенты, организация которых едва ли переменилась с XIV века, заседали в четырнадцати главных городах, а самый могущественный сидел в Париже, во дворце юстиции. Эти парламенты имели мало общего с нашим, ибо их члены не избирались, а полномочия были юридическими, а не законодательными. Впрочем, они все время посматривали на Вестминстер и по мере того как английский парламент становился все сильнее, мнили о себе все больше, пока наконец не уверились, что они-то и есть представители народа. На деле же, если они кого-то и представляли, то скорее короля, чем народ. Парижский парламент являлся верховным судом, его члены из дворянства мантии являлись магистратами, а их должность была наследственной, хотя можно было при определенных обстоятельствах освободиться от нее путем продажи. Принцы крови, пэры Франции и епископы также могли заседать во дворце юстиции, но это было у них не в обычае. Помимо судебных функций магистраты обладали известными политическими правами: они могли отказать в регистрации законов, принятых государственным советом, и только они могли регистрировать и узаконивать налоги. Магистраты составляли нечто вроде единой большой семьи, да они и были в большой степени связаны семейными узами и почти все принадлежали к течению янсенистов — секты в католицизме. Они были горды и полны самомнения и презирали все прочие слои общества, хотя и питали некоторое уважение к Людовику XV.