Нэнси Митфорд - Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Тем временем страной на деле управляли чиновники (в то время это была королевская бюрократия), чьими высокими профессиональными достоинствами всегда славилась Франция. Они усердно перестраивали порты, гавани, пути сообщения. В 1744 году были национализированы шахты, то есть, все богатства недр были объявлены собственностью короля. Их эксплуатация осталась в частных руках, но регулировалась теперь весьма прогрессивным законом о недрах, который проводился в жизнь посредством регулярных инспекторских проверок. В XIX веке Франция была далеко впереди всех других стран по части национализации благодаря огромным богатствам ее королей, так как большая часть земельного фонда и промышленности в стране принадлежавшая короне, перешла во владение республики. Если сегодня в двадцати минутах езды от Парижа можно очутиться в глухом лесу, то только благодаря тому, что эти бывшие королевские леса никогда не попадали в руки частных владельцев. Все фабрики Севра, Гобеленов, предприятия в Обюссоне, Савон- нери принадлежали королю и впоследствии были национализированы.

Трения между государством и церковью, которые, естественно, должны быть присущи непротестантской стране с высоким уровнем гуманизма, были тогда проклятием политической жизни Франции. И тогда они привлекали слишком много внимания, в то время как силы общества следовало бы направить на более важные дела. В 1749 году Машо, сменивший Морепа, обнаружил острую нехватку денег на строительство кораблей. При поддержке короля он постановил ввести новый налог, получивший название «двадцатой доли», — нечто вроде 5%-ного подоходного налога, взимавшегося со всех слоев общества, включая духовенство. Кроме того, он потребовал декларирования имущества и доходов.

Духовенство превосходило богатством любое из сословий Франции и совсем не стремилось платить новый налог, а уж заявлять о своих доходах — и того меньше. Раньше система их обложения заключалась в том, что они иногда преподносили подарки государству, самостоятельно определяя их размеры. Делать больше было для духовенства противоестественно. Оно немало говорило о свой священной свободе от налогообложения. Ежегодно государственный секретарь и архиепископ Парижский встречались, чтобы обсудить этот вопрос, причем чиновник в ярких красках живописал финансовые нужды и затруднения короля, а церковник отвечал душераздирающим рассказом о бедственном положении, в которое попала церковь. Однако Машо пошел в атаку куда энергичнее и решительнее своих предшественников. Казалось, общественное мнение поддерживает его, и церковь почуяла, что настает момент, когда уже не удастся больше отвертеться от уплаты налогов. С полным пренебрежением к зову долга перед отечеством церковники принялись сеять в стране смуту, изо всех сил раздувая недовольство министрами, парламентом, протестантами, а больше всего — ян- сенистами.

Янсенизм в собственном смысле слова вымер еще от преследований со стороны Людовика XIV. Руины Пор Руаяль (монастырь в окрестностях Парижа, центр янсенизма) сравняли с землей, а тела лежавших на его кладбище вырыли из могил, рассекли на части и спрятали так, чтобы захоронение не сделалось новым местом паломничества. В 1713 году иезуиты одержали окончательную победу, добившись выхода папской буллы «Унигенитус», в которой 101 положение распространенного в народе требника осуждалось как янсенистское, а следовательно — еретическое. В итоге многие люди, ничего и не подозревавшие, получили клеймо янсенистов. В начале царствования Людовика XV сложился простонародный вариант янсенизма, вызывавший ненависть двора и высшего света — безвкусный и смехотворный, с мяукающими и лающими монашками, трясунами, самобичевателями, пожирателями земли и глотателями горящих углей. Король питал к этой секте большое отвращение, а королева пылала к ней такой ненавистью, что ее прозвали «Унигенитой».

Иезуиты вознамерились взять французскую церковь под свой контроль. Могущественные магистраты — члены парламентов, — считавшие себя хранителями свобод церкви, готовы были не менее решительно им противостоять. Вот эту-то борьбу между иезуитами и сектой неоянсенистов, пользовавшейся поддержкой парламентов, церковники теперь решили обострить. Они стали отказывать в причастии и даже перестали соборовать умирающих, если люди не могли представить письменного свидетельства о том, что они ходили исповедоваться к законному представителю католической церкви. Исповедь у младших церковных чинов, подозреваемых в янсенизме, не считалась действительной. Поэтому умирающих без свидетельств об исповеди не причащали и не соборовали. Тогда их родственники жаловались в парижский парламент, и он издавал приказ об аресте отказавшего им священника. Затем архиепископ Парижский жаловался королю, и тот в свою очередь издавал указ, отменявший распоряжение парламента.

Между парламентом и церковью разгорелся яростный спор. Магистраты утверждали, что наблюдение за тем, чтобы граждане исповедовались, как положено, входит в их полицейские функции. Сама же церковь держалась за старые аргументы, бесчисленное множество раз отточенные за сотню лет борьбы между янсенистами и иезуитами. «Страна, — пишет М. Нокс, — некогда столь богатая святыми и мистиками, теперь была обречена растрачивать свои силы в спорах... ослабивших влияние церкви и обессиливших ее накануне революционного перелома». О том, какое значение приобрел этот спор, можно судить по словам, адресованным королю господином Money, старейшим президентом парламента: «Столь важное дело никогда еще не приводило ваш парламент к ступеням трона Вашего величества...»

Королю пришлось выбирать, кого поддерживать — церковь или магистраты. До сих пор ему удавалось не принимать открыто ничью сторону, но теперь дело зашло слишком далеко. В Париже начались бунты, священников били или под дулом пистолета заставляли соборовать умирающих янсенистов. Говорили, будто парламент подкупил одну монашку, сестру Перепетую, чтобы она притворилась медленно умирающей, а тем временем развернулся спор, надо или не надо ее причащать. Наконец король велел заточить ее в какой-то монастырь, и больше о ней не было ни слуху ни духу. Люди боялись, что начнется гражданская война, снова послышалось пугающее слово «фронда», и уже казалось, что реки чернил, потраченных в связи с буллой «Унигенитус», вот-вот превратятся в реки крови. Король в целом склонялся в пользу иезуитов, хотя далек был от одобрения всех их действий. Королевская семья слепо стояла за них. Мадам де Помпадур с ее философским воспитанием могла бы представить мнение в противовес, но годы жизни при дворе прошли для нее далеко не бесследно — в слове «парламент» звучало нечто сомнительное, наводящее на мысли о Кромвеле и мерзком республиканстве. К тому же она хорошо знала, что магистраты не одобряют ее склонностей к роскоши и мотовству, в то время как общественные фонды были пусты и поговаривали о новом налоге. Не следует думать, будто парламенты сильнее стремились платить «двадцатую долю», чем церковь.