Нэнси Митфорд - Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Мадам де Помпадур, зная, что ничем в сущности не рискует, написала д’Этиолю, что хотела бы вернуться к нему. Несчастный, наверное, содрогнулся при мысли об этом. Он вел полную удовольствий жизнь богатого откупщика в окружении любимой женщины и приятелей-собутыльников. Как стесняло бы эту веселую компанию присутствие за каждым ужином кающейся ненарумяненной мадам де Помпадур! Он ответил, что желает ей всяческих благ, но не думает, что они снова смогли бы жить вместе после такой долгой разлуки. Она показала письмо мужа отцу де Саси — ведь не ее же вина, если муж не согласен принять ее назад? Но священник настаивал, что она все равно должна удалиться от двора. Маркиза терпеливо втолковывала ему, что король ни за что ей этого не позволит, даже и говорить не о чем. (Это подтверждает де Люинь, утверждавший, что если бы она в самом деле собралась уехать из Версаля, король никогда бы этого не допустил и что как- то раз маркиза заговорила об этом, и Его величество страшно расстроился и больше не желал и слышать о ее отъезде). Поэтому святому отцу следовало искать другого решения.

Однако у него уже и так были неприятности с самыми суровыми членами ордена. Эта странная кающаяся грешница, по-прежнему появлявшаяся с краской на лице, все еще принимавшая короля в любое время дня и ночи — потайная лестница была не единственной в северном крыле дворца, — едва ли делала честь братству Иисуса. Отцу де Саси следовало прекратить посещать ее. И маркиза, со своей стороны, начала искать кого-нибудь поснисходительнее. Наконец ее приятель Беррье разыскал для нее такого священника, который сказал, что она может и исповедаться, и причаститься, но не публично. Это было не совсем то, чего ей хотелось, но лучше, чем ничего. «Это большое утешение для моей души», — сказала маркиза довольно уныло.

В ее жизни настал трудный и совершенно удручающий период. В последние месяцы 1755 года, год с небольшим после смерти Александрины, король сильно увлекся одной из придворных красавиц, маркизой де Куаслен, принадлежавшей к роковому семейству де Майи — она приходилась кузиной трем бывшим любовницам короля. Мадам дю Оссе описывает, как мадам де Помпадур, находясь в Марли, вошла к себе, в сердцах швырнула на пол муфту и проговорила:

— В жизни не видала такой наглой особы, как мадам де Куаслен: мы с ней сегодня вечером играли в брелан, и вы представить себе не можете, что я вытерпела. Все с нас глаз не спускали, а мадам де Куаслен два или три раза, глядя на меня в упор, произнесла: «Забираю все!». Я думала, что упаду в обморок, когда она заявила: «Все короли у меня на руках». И видели бы вы, что за поклон она мне отвесила на прощание.

— А что же король? — спросила мадам дю Оссе. — Как он себя вел?

— Вы не знаете короля, моя дорогая, даже если бы он собирался сегодня же вечером поселить ее в моей комнате, на людях он все равно сохранял бы к ней холодность, а ко мне дружелюбие — так уж его воспитали, ибо по натуре он добрый и искренний человек.

Но в конце концов мадам де Куаслен перегнула палку, позарилась на слишком большие милости и отпугнула от себя короля. Она отдалась ему как продажная женщина и как продажную женщину он ее бросил. Она дожила до ста лет и в старости обожала поговорить о своей связи с Людовиком XV, давая слушателям понять, что сочетала в себе одновременно и маркизу де Помпадур, и мадам дю Барри и что в сердце короля она занимала главное место.

Как случалось после каждой подобной тревоги, мадам де Помпадур не только сохранила свое положение, но и укрепила его. Теперь ее назначили сверхштатной статс-дамой королевы — пост, отводившийся для самых высокородных дам страны. Никакие самые публичные исповеди и причастия не могли послужить более убедительным доказательством ее набожности, чем это назначение, ведь добрая королева никогда не согласилась бы на него, не будь она уверена в маркизе. Когда король впервые попросил супругу взять мадам де Помпадур в свой штат, она наотрез отказалась, так как маркиза неблаговидным образом рассталась с мужем и не допускалась к исповеди. А теперь, когда уже муж маркизы был виноват в том, что не пожелал принять ее обратно, ответственность за их разлуку лежала на нем, а сама маркиза исполнила долг перед церковью. Королева уступила, хотя и без особого восторга. «У меня есть Царь небесный, дающий мне мужество переносить страдания, и король земной, которому я во всем послушна».

Таким образом 8 февраля 1756 года маркиза была объявлена статс-дамой королевы под шум сплетен и догадок, к ярости д’Аржансона и к веселью Вольтера: «Qui vult decipi decipiatur» — кто хочет обмануть, сам будет обманут. Ни одно из ее предыдущих достижений — ни титул маркизы, ни ее герцогство, ни даже награждение ее брата орденом Святого Духа («оскорбление всей знати») не вызвало подобной сенсации. По Версалю пронесся безумный слух, будто маркиза отказалась от румян, но это было уж слишком! Да, маркиза теперь принимала послов, сидя за вышивкой вместо туалетного столика, и стала по утрам носить маленький белый чепчик тончайшего кружева, но впервые явившись на службу к королеве и так ловко выполняя свои обязанности, как будто всю жизнь этим занималась, она была при полном параде и накрашена сильнее обычного.

Что касается короля, то он не проявлял признаков приближения благочестивой старости. Он регулярно наведывался в Парк-о-Серф, а притом, как с отвращением заметил д’Аржансон, казалось, любил мадам де Помпадур больше, чем когда-либо. Де Круа описывает ужин в новой столовой, из которой виднелся кабинет короля, его знаменитые часы, письменный стол, заваленный бумагами, повсюду книги и музыкальные инструменты и множество цветов. Слегка пополневшая маркиза была прелестна и весела, так что никаких перемен в ней не замечалось, разве что, хотя была суббота, она ела одну рыбу.

Король привел в ее апартаменты герцога Орлеанского и велел обоим прекратить их затянувшуюся ссору. Они поцеловались и поклялись в дружбе. Казалось, маркизе больше нечего желать. Однако у нее была на уме еще одна цель — избавиться от д’Аржансона. Взаимная ненависть не позволяла им сотрудничать, а маркиза теперь вознамерилась разделить с королем все тяготы его политических дел. Ибо пока в Версале только и разговору было, румянится маркиза или уже бросила, а в Париже парламентарии сцепились из-за ерунды с архиепископом, в мире затевалось множество серьезных дел.

После заключения мира в Экс-ля-Шапель в 1748 году Европа была как никогда прежде близка к тому, чтобы стать единой. Английский король был немцем, король Испании — французом. Австрийская императрица вышла замуж за лотарингца, чья мать была француженкой, король Франции был наполовину итальянец, а его наследник, дофин, наполовину поляк, женился на немке. Шотландские и французские архитекторы строили в России и в Германии, во Франции трудились краснодеревщики-итальянцы, французские художники работали в Риме, венецианские — в Лондоне, голландские — в Париже. Интернационализм распространялся даже на тогдашние армии. Во время последней кампании в войне за австрийское наследство, которая была отмечена победами французского оружия при Берг-оп-Зооме и Руку, сложилось так, что ни один из генералов не был уроженцем той страны, за которую воевал. Главнокомандующим у французов служил маршал Мориц Саксонский. Берг-оп-Зоом был взят маршалом Левендалем, датчанином-протестантом, который восхищал своих новых соотечественников тем, что имел трех жен, и все они были живы-здоровы. (Здравствующая мадам де Левендаль была представлена в Версале и привлекла к себе не меньший интерес, чем если бы была жирафой). Военачальник, командовавший английскими солдатами при Руку, фельдмаршал лорд Лигонье, был гугентом-эмигрантом родом из Кастри на юге Франции. Он попал в плен, и Людовик XV дал в честь него обед, во время которого спросил, не пора ли теперь заключить мир. Он в последнее время спрашивал об этом после каждой кампании, но англичане просто рвали и метали от ярости и слушать не желали о мире. Людовик частенько говаривал: «Какие у нас жестокие соседи».