Нэнси Митфорд - Мадам де Помпадур [Madame de Pompadour]

Но как бы познакомиться с королем? В этом состояла главная трудность. Правда, Людовик нередко посещал под маской публичные балы в Париже и в городке Версале. Он страшно любил эти увеселения, но как только короля узнавали — а его узнавали всегда по царственной осанке и характерному звучанию голоса, — начиналось столпотворение и уже никак нельзя было незаметно поговорить с ним. Существовала и другая возможность — представиться королю через одного из его камердинеров. Должность королевского камердинера передавалась от отца к сыну, рано или поздно их семьи получали дворянство и уже сами держали при себе десяток-другой прислуги, а в дворцовой иерархии эти люди занимали очень важное место. В некоторых вопросах они имели больше влияния на короля, чем любой из придворных, причем пользовались доверием и любовью своего господина. У мадам д’Этиоль имелся дальний родственник, некий Бине, служивший камердинером при наследнике — дофине. Ему доводилось по службе нередко видеться с королем наедине. Несомненно, она поддерживала с ним отношения, но пока не спешила ими воспользоваться.

В этот переломный момент появились признаки того, что король не прочь исправиться и вернуться к королеве. Человек он был религиозный и в душе самый преданный семьянин. История в Меце не прошла для него бесследно, кроме того он был привязан к стремительно подраставшим дочерям и вовсе не желал служить дурным примером ни им, ни дофину— тому было уже почти шестнадцать лет и близилась его свадьба. Госпожи де Вентимиль и де Шатору были сущие стяжательницы и вечно донимали королеву, которая, несмотря на обычное свое долготерпение, однажды вспылила в ответ на очередную просьбу мадам де Вентимиль о какой-то милости: «Ведь вы здесь метресса, мадам», что понималось тогда и как хозяйка, и как любовница. Король не выносил подобных сцен — такой конфуз! — и терпеть не мог находиться в неловком положении. Но не выносил он и скуки, и если всерьез подумывал вернуться в лоно семьи, то достаточно было одного взгляда на житье-бытье его жены, чтобы понять, что ему такого не выдержать. Приближенные Марии Лещинской рассказывали, что она не только очень добра, но и отличается веселостью. Говорили, что если речи ее всегда благородны, то глаз зато самый язвительный, и намекали, что когда она заканчивает свои молитвы, то блещет таким остроумием, что все ее друзья непрерывно покатываются со смеху. В этом позволим себе усомниться. Люди, которым посчастливилось принадлежать к ближнему кружку царственных особ, норовят дать понять непосвященным, что там вовсе не так скучно, как кажется с виду. Друзья Марии Лещинской не составляли исключения, но им не разубедить нас в том, что королева была самой симпатичной и почтенной занудой. Ее жизнелюбивый папаша, Станислав Лещинский, говаривал, что скучнейшие королевы Европы — это его жена и дочь. «Когда я бываю у нее, то зеваю, как на мессе». Все, что было при дворе живого и веселого, всегда ее избегало — в самом деле, посреди оживленнейшего общества, когда-либо виданного во Франции, королева жила монахиней. Почти все время она отдавала молитвам, выезжая только по делам благотворительности и в монастырь, где украшали вышивкой ее старомодные платья.

По утрам, между мессой и протокольным визитом к королю, она прочитывала какую-нибудь назидательную притчу либо немного рисовала (к этому она имела трогательно жалкие способности, как свидетельствует ее рисунок, сохранившийся в Версале). В час дня королева обедала при большом собрании придворных, и ела ужасно много. После обеда шила для бедных, пока не наставало время играть в карты. Карточная игра вообще составляла важную сторону жизни Версаля, здесь выигрывали и проигрывали состояния, и все часами сидели за карточным столом, не исключая даже юных принцесс. Королева играла в кости, ее любимая игра называлась каваньоль, которая вышла из моды, в то время как последним криком моды были карточные игры «комета» и «пикет». Не могло быть ничего старомоднее прошлогодней игры, и придворные ужасно жаловались, что приходится играть с королевой «в эту наскучившую каваньоль». Два-три раза в неделю игорные столы расставляли в парадных комнатах королевы, куда допускалась публика, да только никому в голову не приходило прийти посмотреть на эту игру. После ужина вечернее время королева отдавала друзьям. Ее фрейлины, в которые король подбирал дам, приятных для себя, то есть остроумных и хорошеньких, сбегали в малые апартаменты короля, и королева оставалась со своими престарелыми приятелями, герцогом и герцогиней де Люинь.

Герцог де Люинь вел дневник, в котором придворная жизнь зафиксирована чуть ли не по часам. В отличие от Сен-Симона он не был одаренным писателем, так что три четверти его дневника, посвященные тонкостям этикета и придворного обхождения, читать совершенно невозможно. Но это надежный источник, автор не записывал тех сведений, в точности которых не был уверен. Иногда же в дневнике встречается живая сценка или яркий портрет. Чета де Люинь была невероятно богата и при этом прижимиста и старомодна, как вытекает из того обстоятельства, что они не снесли свой замок Дампьер и не построили на его месте нового особняка, как делали почти все их современники. Прекрасный Дампьер, жемчужина эпохи Людовика XIII, стоит как и прежде в своем парке и до сих пор принадлежит герцогам де Люинь. Королева обедала у этих друзей едва ли не через день, а герцог каждый год подсчитывал, сколько раз это случилось. Для герцогской четы это было довольно накладно, и королева однажды сказала брату герцога, что обязательно должна их каким-то образом вознаградить; те ждали, надеялись, но в конце концов получили в награду лишь изысканные любезности.

На этих ужинах бывали всегда одни и те же гости: сын Люиня герцог де Шеврез с женой, брат хозяина кардинал де Люинь, президент Эно и Монкриф. Всем, кроме Шеврезов, было за шестьдесят. Франсуа де Моикриф, человек довольно темного, хотя явно шотландского происхождения, был одним из тех прихлебателей, которые во все века и в любом обществе умудряются неизвестно какими заслугами создать себе положение и сохранять его. Наверное, он был очень уютным, мягким, ласковым. Он считался «историком кошек», и говорили, что в жизни он добивается всего тем, что никогда не царапается, имеет бархатные лапки, не шипит и не выгибает спинку, даже если его спугнуть. Королева считала его приятным, милым, только что не святым. Она и знать тге знала, что в коридорах Оперы висит записка: «Если одна из молодых дам пожелает отужинать со славным старичком, она найдет девяносто две ступеньки вверх, недурной ужин и сможет заработать десять луидоров». Этот славный старичок был Монкриф, а девяносто две ступеньки вели в его жилище в Лувре, которое отвела ему его приятельница-королева.