Леонид Алексеев - Полоцкая земля (очерки истории Северной Белоруссии в IX–XIII вв.)

Языческие представления славянских племен в Полотчине безусловно нашли отзвук в курганных захоронениях Северной Белоруссии, но этот источник специфичен, так как отражает в основном культ предков, да и хорошо фиксированных раскопок (здесь важен погребальный обряд) у нас еще слишком мало. Незаменимым и драгоценным источником служит белорусская этнография. Много столетий, ведя борьбу с панским ополячиванием и окатоличиванием, дореволюционный белорус бережно и, может быть, не совсем сознательно сохранял свои прежние долитовские древнерусские черты — обряды, верования, песни. К неудовольствию православных священников дореволюционной России христианство, как в древние времена, так и в XIX–XX вв., отложило отпечаток на его жизни лишь чисто внешне [234]. Отправляясь в церковь, белорус говорил, что «идет молиться богам и божкам» [235]. Иконы, висящие в красном углу, именовались «боги», где наряду с христианскими священными изображениями, можно было встретить предметы отнюдь не христианского культа, включая изваяние Нила Столбенского, одетого в сарафан из цветных тряпочек (!) [236]. Перед иконами, как перед идолами, на коленях произносили заговоры [237]. В сознании белоруса причудливо переплетались пережитки древних тотемических культов, восходящих еще к эпохе неолита и бронзы (культ медведя, змеи, коня, растений и т. д.), с пережитками культов предхристианской поры [238].

Как показывает белорусская этнография, языческие верования славянских племен Северной Белоруссии делились в основном, как и у прочих восточных славян, на поклонение природе и поклонение предкам. В первом, естественно, наибольшего развития достиг аграрный культ, связанный с урожаем. Кратко его охарактеризуем.

Календарь славянина северо-западных областей начинался с зимних коляд. Дореволюционный белорус, часто не осведомленный в названиях месяцев, твердо знал, что «от коляд до благовещения — 12 недель, до Юрия — шестнадцать, до Миколы двадцать, до Купалы — двадцать шесть и от купалы до коляд — тоже двадцать шесть [239]. Игры, распространенные на коляду, начинались 24 декабря, т. е. в день рождественского сочельника, были тесно связаны с пожеланием хорошего урожая и сохраняли много остатков языческой древности. Так, буйная игра «женитьба Те-решки», распространенная в наиболее «безнравственном» виде в части бывшей Витебской, Минской; и Виленской губерниях [240], была, очевидно, одним из отдаленных отголосков языческих «игрищ между селами». Так называемые весновые (весенние) песни были позднее приурочены к Сорокам (дню сорока мучеников Севастийских — 9 (22) марта), их продолжали петь весь великий пост. В конце XIX в. старики еще помнили пережитки обрядовых игр, которыми некогда сопровождалось «выкликание» весны [241]. Особенно много языческого сохранилось в песнях, так называемых волочебных , которые в христианскую эпоху были приурочены к пасхе. Нигде в белорусских песнях прошлого не отводилось столь почетного места земледельческому труду, как здесь. В них «… нет ничего такого, что указывало бы на христианское значение праздника пасхи», — писал Е. А. Богданович. — «А в некоторых местах волочебников вообще называют ралешниками (от ралля — пахота), т. е. певцами земледелия» [242].

Всякое дело, которое начинал славянин-язычник, он связывал с определенными обрядами; в XIX в. в Северной Белоруссии, например, готовясь пахать, хозяин должен был выйти с хлебом и солью [243]. Когда после сева урожай поручался солнцу, в языческой деревне устраивались, видимо, особые игрища, посвященные богу солнца Яриле, олицетворяемому в XIX в. девушкой в белом на белом коне, вокруг которой водили особые хороводы [244]. Описание этнографами XIX в. празднества Купалы (в ночь с 23 на 24 июня) в Борисовском, Лепельском и Велижском уездах, где это общеславянское торжество сохранилось в наиболее нетронутой форме, воскрешает яркую картину славянского языческого праздника, посвященного солнцу. Здесь и необычайно реалистичный символ солнца — пылающее колесо на воткнутом длинном жерде, и хороводы с языческими песнями, и очистительные прыганья через костер, и священное блюдо — яичница-глазунья, и игры и, наконец, обряд умыкания невест, ожесточавший некогда летописца [245]. Жатва снова связывалась в представлении язычника с солнечным культом. В первый день жатвы крестьянки Себежского у., выйдя в поле и повернувшись к солнцу, молились (!) [246]. Получив урожай, в помощи бога солнца нуждались значительно меньше, поэтому благодарственные обряды, обращенные к божеству, давшему урожай, распространены были в языческой древности только в день окончания жатвы (на дажинки ) [247].

Последующие месяцы до зимних коляд сохранили у белоруса мало интересного. Постепенное увядание природы отразилось лишь в повсеместно отмечаемом празднике предков дзядов , но останавливаться на этом мы не имеем возможности.

Крайне важен и интересен вопрос для восстановления идеологических представлений полочан — вопрос о языческих святилищах. Такие памятники археологами еще не обнаружены, но драгоценные свидетельства о них сохранил белорусский фольклор. До нас дошли многочисленные народные предания о местах, где некогда якобы провалилась разрушенная силачом, или ушла под землю сама по себе церковь [248]. Места эти с давнего времени почитались святыми и, проходя мимо них, крестьянин XIX в. снимал шапку и крестился. Предание о силачах — форма, в которой отложилась в народной памяти ожесточенная борьба в Полоцкой земле христианства с язычеством, когда специальные миссионеры разрушали в глухих местах древние капища, свергали кумиров и прочее, что еще имело место на Руси и в XVI в. [249]Белорусский фольклор сохранил, как сказано, и описания этих мест: «У цёмном леей, — читаем мы в записи одного заговора, — стоиць тара высокая, там растуць дубы вечистые, там стаиць церква свянцовая, там бяжиць вада цудоуная. А яж ту воду брала, балючее цела абмывала, пиць давала…» (заговор против болезни) [250]. Драгоценнейшее и единственное описание святилища встречаем в так называемых волочебных песнях.

Песня позволяет примерно реконструировать древние языческие святилища в Полоцкой земле. Они располагались, очевидно, на возвышенном месте, на горе, и представляли собой деревянную постройку, состоящую из деревянных продольных брусьев, на которых стояли вертикальные столбы с привешенными к ним котлами для варки воска. Под котлами специально приставленные старики возжигают костры и сучат «двоечастные» свечи. Старики эти — древнерусские волхвы, кудесники, деятельность которых очень мало известна вообще и, в частности, в Полотчине. В Полоцкой окраинной земле, близкой к языческой Литве, волхвование было распространено значительнее, нежели в Киевской и отчасти в Новгородской земле. Так было в северных русских окраинных землях, близких к языческим финнам, так могло быть и здесь. Недаром даже представитель княжеской верхушки Всеслав Полоцкий в народом предании конца XI — начала XII в. представлялся чародеем.