Евгений Анисимов - Пленницы судьбы

Хотя все революционеры публично отрекались от Сергея Нечаева, убившего товарища, заподозренного в измене, тем не менее им восхищались и старались жить по его «Катехизису революционера»: «Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей. Он знает только одну науку, науку разрушения. Он презирает общественное мнение... общественную нравственность. Все изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены единой холодной страстью революционного дела». Красиво сказано, но страшно и неисполнимо. Как христианам невозможно точно следовать Христовым заповедям, так и революционерам — жить по катехизису Нечаева. Вера так и не смогла вырвать из своей души любовь к матери — несчастной женщине, всю жизнь, во имя спасения своих четырех сидевших в тюрьмах и ссылках дочерей, обивавшей пороги судов, министерств. Была у Веры и любовь к товарищу по борьбе, и ревность к товарке, которая этого товарища сманивала к себе.

Нечаев разбивает «все это поганое общество» на несколько категорий. Первые две — «особо зверские злодеи», которых следует уничтожать по списку, с расчетом, исходя из пользы революционной партии. Третья категория — влиятельные «высокопоставленные скоты», которых нужно сбивать с толку и, проникая в их «грязные тайны», делать своими рабами. Такая же судьба должна была постичь чиновников-честолюбцев, либералов, болтунов и доктринеров. Наконец, отдельная группа — женщины. Из них большинство — пустые, бессмысленные, бездушные кокетки. Но есть в обществе также дамы «горячие, преданные», но без революционного понимания. Всеми ими можно пользоваться для нужд революции. И наконец, «женщины совсем наши, драгоценнейшее сокровище наше, без помощи которых нам обойтись невозможно», боевые подруги. Такой и была Вера Фигнер.

Действительно, без женщин невозможно представить подполье народовольцев. Только пары, выдававшие себя за супругов и снимавшие так называемые общественные квартиры (в них любой из бомбистов мог найти стол, кров, новый паспорт), не вызывали подозрения полиции и дворников. Вера не раз использовала свою красоту, обаяние, чтобы сбивать с толку «высокопоставленных скотов», вербовать в партию влюбленных в нее офицеров и гражданских. Она, писал Л. А. Тихомиров, «сама по себе была очень милая и до мозга костей убежденная террористка. Увлекала она людей много, больше своей искренностью и красотой... Она была незаменимая агитаторша. В полном смысле красавица, обворожительных, кокетливых манер, она увлекала всех, с кем сталкивалась». Другой современник, Н. Михайловский, отмечая ум и красоту Веры, подчеркивал, что «никаких специальных дарований у нее не было. Захватывала она своей цельностью, сквозившей в каждом ее слове, в каждом ее жесте: для нее не было колебаний и сомнений. Не было, однако, в ней и той аскетической суровости, которая часто бывает свойственна людям этого типа». Фигнер не была теоретиком, ее стихией была организационная, подпольная работа, хотя, как писал тот же Тихомиров, «в голове ее был большой сумбур... и как заговорщица она хороша была только в руках умных людей (как А. Михайлов или А. Желябов)».

Как бы то ни было, без ее участия вряд ли состоялось бы покушение на царя 1 марта 1881 года. Получив весть об убийстве Александра II, Вера вместе со своими товарищами плакала от радости. Она писала, что наконец-то все их страдания «искупала эта минута, эта пролитая нами царская кровь, тяжелое бремя снялось с наших плеч, реакция должна была кончиться, чтобы уступить обновлению России». Но нет! Крестьянская Россия не поднялась, она готовилась к весне, возила навоз на поля и не думала восставать. В день казни народовольцев, 3 апреля 1881 года, Фигнер ехала в конке по Петербургу, и вдруг вагон заполнила толпа, возвращавшаяся с Семеновского плаца, где только что казнили товарищей Веры. Она смотрела на этих шумящих людей и видела: «Многие лица были возбужденные, но не было ни раздумья, ни грусти». Наверное, теперь так возвращаются с футбола. Особенно ей запомнился один красавец мещанин, чье «прекрасное лицо было искажено страстью — настоящий опричник, готовый рубить головы», и ее тоже... Это был тот народ, ради которого боролась Фигнер. Перед лицом этой удручающей реальности нужно было продолжать свое дело. Фигнер металась по стране, собирала разрушенную репрессиями властей организацию. Порой Вера будто просыпалась, революционная пелена спадала с ее глаз, и она с завистью смотрела на своих попутчиков — молодоженов, которые нежно и трогательно угощали друг друга пирожками из дорожной корзинки...

Ее схватили в Харькове — Фигнер сдал новый лидер «Народной воли» Сергей Дегаев, завербованной охранкой. Вообще только с помощью предательства можно было взять Веру. Все время ее будто берегла судьба: не раз и не два Фигнер уходила от ареста буквально за день, за час до появления полиции. В Петербурге, ворвавшись в ее комнату, жандармы нашли самовар, из которого она пила чай на дорогу, еще горячим. И при этом, как пишет Тихомиров, у Фигнер было «полное отсутствие конспиративных способностей. Страстная, увлекающаяся, она не имела понятия об осторожности. Ее близким другом сделался Дегаев, который впоследствии выдал ее самым бессовестным образом». Действительно, приехав в Харьков, он встретился с ней и в разговоре выведал, что Фигнер выходит из дома в восемь утра и совсем не опасается ареста — здесь, мол, ее никто не знает, только разве вдруг ей навстречу попадется Меркулов — бывший член организации, запятнавший себя изменой еще в Петербурге. Дегаев уехал, прошло несколько месяцев, и как-то в восемь утра Вера вышла из дома и вдруг увидела, что ей навстречу идет Меркулов...

А дальше был арест, многомесячное сидение в Петропавловской крепости, в мертвой тишине, редкие свидания с матерью, суровый суд и с 1884 года — бессрочная каторга в Шлиссельбурге. Там Вера и ее товарищи продолжали свою борьбу. Раньше врагом было самодержавие, теперь — тюремщики. С годами узники все больше и больше расширяли свои права: прогулки, книги, общение, работа в мастерских, огороды, переписка. Все узники подчинялись Фигнер, ее называли «матерью-командиршей». Она казалась сделанной из стали — столь непреклонна была ее воля. Один из тюремных начальников писал о ней: «Арестантка № 11 составляет как бы культ для всей тюрьмы, арестанты относятся к ней с величайшим почтением и уважением, она, несомненно, руководит общественным мнением всей тюрьмы и ее приказаниям все подчиняются почти беспрекословно; с большой уверенностью можно сказать, что проявляющиеся в тюрьме протесты арестантов в виде общих голодовок, отказывания от гуляния, работ и т. п. делаются по ее камертону». Когда в 1889 году в тюрьме началась голодовка узников, все ее участники сдались спустя несколько дней, и только Фигнер голодала в одиночку, страшно разгневанная на своих слабых товарищей.