Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

«Лицейский дух» — об этом крамольном, дерзком, непокорном духе несколько лет спустя подробно и со знанием дела осведомит правительство Фаддей Булгарин:

«В свете называется лицейским духом, когда молодой человек не уважает старших, обходится фамильярно с начальником… Какая-то насмешливая угрюмость вечно затемняет чело сих юношей, и оно проясняется только в часы буйной весёлости… В Лицее едва несколько слушали курс политической науки, и те именно вышли не либералы, как, например, Корф и другие».

Записка-донос Булгарина, поданная после восстания декабристов, метит в «либералов», то есть вольнодумцев — и в Пушкина, и в членов тайных обществ, и в «насмешливо-угрюмого» Горчакова (хоть он слушал «курс политической науки»).

Достоинство, сдержанность, ирония… Может быть, не так уж сильно они разошлись, вступая в жизнь?

Это строки из ответа на несохранившееся письмо Дельвига, отыскавшее Пушкина за две тысячи вёрст, в Кишинёве.

6 мая 1820 г. Дельвиг и Павел Яковлев, брат лицейского Паяса, провожают до первой станции уезжающего в южную ссылку поэта и друга: несколько лет им не видеться; только чудом и заступничеством друзей «пронесло» мимо отправку в Сибирь или в Соловецкий монастырь — за опасные стихи-эпиграммы.

Как раз в эти дни Пущин после длительной командировки возвращается из южных краёв в Петербург:

«Белорусский тракт ужасно скучен. Не встречая никого на станциях, я обыкновенно заглядывал в книгу для записывания подорожных и искал там проезжих. Вижу раз, что накануне проехал Пушкин в Екатеринослав. Спрашиваю смотрителя: „Какой это Пушкин?“ Мне и в мысль не приходило, что это может быть Александр. Смотритель говорит, что это поэт Александр Сергеевич едет, кажется, на службу, на перекладной, в красной русской рубашке, в опояске, в поярковой шляпе (время было ужасно жаркое) . Я тут ровно ничего не понимал — живя в Бессарабии, никаких вестей о наших лицейских не имел. Это меня озадачило…»

В той необыкновенной, тревожной ситуации их встреча на какой-нибудь станции Белорусского тракта была бы важна и памятна обоим, но, увы, российская география развела на разные концы двухнедельного пути — и не видеться им ещё пять лет.

«Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринослав, я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз ещё повидаться».

И в этих нескольких строках — мемуары о годах жизни и скитаний: Кишинёв, Одесса, Каменка.

Новые стихи и поэмы, расходящиеся по всей стране; первые строфы «Евгения Онегина».

Директор Лицея Энгельгардт — Горчакову (в Лондон):

«Пушкин в Бессарабии и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства. Посылаю вам одну из его последних пьес, которая доставила мне безграничное удовольствие: в ней есть нечто вроде взгляда в себя. Дал бы бог, чтобы это не было только на кончике пера, а в глубине сердца. Когда я думаю, чем этот человек мог бы стать, образ прекрасного здания, которое рушится раньше завершения, всегда представляется моему сознанию…»

Внимательный директор, так же как и некоторые друзья, видит только поверхность явлений — говорит о «разрушении» того здания, что поднимается с каждым днём. И как же трудно поэту жить, если даже свои, лицейские, не всегда понимают!

Здесь, на юге, вокруг Пушкина — декабристская стихия и в то же время — враги, клевета, злоба, предательство, преследование, доводящие поэта до исступления, до грани самоубийства… Наконец новая схватка с властями и новая ссылка, под надзор в Михайловское.

Между тем и на севере невесело, нелегко. В 1821—1822 годах, после доноса ретивых служак, приходит конец былым лицейским вольностям. Куницын, Галич и другие лучшие наставники уволены, уходит и Энгельгардт.

Переписка поэта с далёкими друзьями в эти годы редка, он чаще является им печатно («Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник») или рукописью («Кинжал», «Послание цензору», новые эпиграммы). Зато с удалением во времени и пространстве всё острее становятся воспоминания.

«После обеда во сне видел Кюхельбекера…»

Муза странствует вместе с гонимым поэтом: