Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Каждому грамотному пристало быть поручиком, асессором, советником, генералом, камер-юнкером…

Герой «Египетских ночей», талантливый поэт Чарский — в нём видны некоторые пушкинские автобиографические черты,— не любил, когда его называли стихотворцем:

«…Употреблял всевозможные старания, чтобы сгладить с себя несносное прозвище. Он избегал общества своей братьи литераторов и предпочитал им светских людей, даже самых пустых…

Чарский был в отчаянии, если кто-нибудь из светских его друзей заставал его с пером в руках. Трудно поверить, до каких мелочей мог доходить человек, одарённый, впрочем, талантом и душою… Однако же он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своём кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастье».

Между тем через восемь лет после окончания Лицея в письме к близкому другу Пушкин позволит себе чрезвычайно важную и невероятно для него откровенную фразу: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить».

Тогда же он заметит: «История народа принадлежит поэту».

За несколько месяцев до гибели уверенно скажет о том, что «…не зарастёт народная тропа…».

Всё это ощущалось, предчувствовалось в июне 1817 года — оставалось только прожить жизнь, написать тысячи гениальных строк…

По рассказу Пущина и другим источникам мы можем представить последний лицейский день, 9 июня 1817 года был акт, церемония выпуска двадцати девяти первых лицейских воспитанников. Та же зала, где шесть без малого лет назад происходило торжественное открытие нового заведения. Однако 19 октября 1811 года было многолюдным, пышным, a 9 июня 1817 года — сравнительно тихим и скромным. Наверное, это объясняется прежде всего большими историческими, политическими переменами, случившимися в течение 2060 «лицейских дней». Тогда, в 1811-м, ещё не выветрились либеральные надежды; царь ещё гордился или, по крайней мере, делал вид, что гордится успехами российского просвещения. Теперь же высочайшее настроение сильно ухудшилось, аракчеевская боязнь вольнодумства возросла, и к Лицею — явное охлаждение, а впереди, через пять лет, предстоит, по сути, разгром этого заведения… Нет, разумеется, совсем его не собираются закрывать — и первые выпускники получат свои льготы, свои места, и Александр I придёт на заключительный акт, но в сопровождении одного министра народного просвещения (не разрешит присутствовать даже своему обычному спутнику министру двора Петру Волконскому).

Всё будет скромно, спокойно — но лицеистам как раз это и понравится, запомнится…

Энгельгардт и Куницын «подведут итоги» лицейского шестилетия; затем вызовут каждого «по старшинству выпуска», то есть в порядке успехов, объявляя чин и награду, представляя царю. Двадцать девять раз царь улыбнётся молодому выпускнику; на двадцать шестой раз — Александру Пушкину…

Затем Александр I благодарит педагогов, наставляет учеников и удаляется. Лицейский хор поёт прощальную песнь — слова Дельвига, музыка учителя пения Теппера де Фергюссона: «Шесть лет промчались, как мечтанье…» Потом директор наденет им на пальцы чугунные кольца — символ крепкой дружбы — и они станут «чугунники».

Наконец, прощальная лицейская клятва: «и последний лицеист один будет праздновать 19 октября…»

«В тот день,— вспоминает Пущин,— после обеда, начали разъезжаться; прощаньям не было конца. Я, больной, дольше всех оставался в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был ехать в деревню к родным; я уже не застал его, когда приехал в Петербург».

В четырнадцати онегинских строках — рассказ о целом периоде жизни между Лицеем и ссылкой: 1817—1820. Лицейские строки и воспоминания в ту пору не часты, прошедшее ещё не так далеко, к тому же и с товарищами разлука относительная.

Вольховский, выполняя военно-дипломатическое задание, на верблюдах путешествует в Бухару.

Энгельгардт, встретившись весенним днём 1818 года с Горчаковым, Малиновским и Ломоносовым, вечером получает конверт от Матюшкина «из Рио-Янейро». «Думаю я,— замечает он,— что после потопа это первое письмо, которое из Бразилии в Царское Село писано». От директора же в дальние моря пошёл ответ, извещавший: «Военные наши [58] Лицеисты, попавшие на военную службу. после пятимесячного фрунтового курса, наконец, попали в офицеры, а бедный Ржевский и до этого не дожил, он умер от гнилой нервической горячки. Гроб его понесли 6 из наших бывших его товарищей».

Итак, их уже осталось двадцать восемь.

19 октября 1817-го, на первой лицейский праздник после конца учения, в Царское Село отправляется славная компания: Пушкин, Кюхельбекер, Малиновский, Вольховский, Корсаков, Илличевский…

19 октября 1818-го — празднование лицейской годовщины у Пущина, у которого собралось 14 человек: «Пели лицейские песни», «Снова возвратились в доброе старое время» — так Корсаков писал Горчакову.

Вскоре «кудрявый певец» Корсаков уезжает к месту службы — во Флоренцию, чтобы не вернуться…

Иван Пущин в «Записках» продолжает рассказ о своём участии в тайном обществе уже после окончания Лицея.

«Первая моя мысль была — открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем, по-своему проповедовал в нашем смысле — и изустно и письменно, стихами и прозой. Не знаю, к счастью ли его или несчастью, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной моей к нему дружбе, я, может быть, увлёк бы его с собою. Впоследствии, когда думалось мне исполнить эту мысль, я уже не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна всему делу».

Между № 13 и № 14 отношения усложняются.

Пушкин … Не было живого человека, свидетельствует первый друг поэта, который не знал бы его стихов: