Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Михаил Никитич Муравьёв в принятой сентиментальной манере завидует «прелестям сельским и семейственным», презирая праздную негу горожанина, однако сам не торопится в свои немалые деревни и вовсе не столь празден, как изображает: серьёзно занимается словесностью, много делает для просвещения, несколько позже станет умным и полезным попечителем Московского университета, затем — товарищем (то есть заместителем) министра просвещения.

Спокойная уверенность, что в общем всё идёт на лад, что должно делать своё дело и со временем просвещение и нравственность преодолеют рабство и невежество… «Военный гром» несколько утомляет его, по просвещённым понятиям — мир и благоденствие дороже; но что ж поделаешь: издержки просвещения, детские палочки à la Мишенька и Никитушка… Правда, «крестьяне убили Александра Фёдоровича», но для Муравьёва — это горькое, досадное исключение. Ведь просвещённый человек может и должен жить в согласии с крепостными, как это, наверное, у милых Луниных. Даже парижские известия не слишком смущают Михаила Никитича. Он широко смотрит… Впрочем, с не меньшим, кажется, спокойствием воспринято известие об осуждении Радищева; среди людей, приговоривших к смерти за «Путешествие из Петербурга в Москву»,— сенатор и тайный советник Никита Артамонович Муравьёв…

В Париже 14 июля 1789-го чернь штурмует Бастилию — на берегу Ржавки Миша Лунин гарцует на палочке и учит первые английские слова. Какая связь? Что общего, кроме цепи времён? Ведь «Радищев, 14 июля» для тамбовских кущ — это рано и неразумно: «Разве всё то, что предписывает разум, не есть живое повеление вышнего существа и наша должность? Можно делать милости, садить, строить, кушать хорошо и лучше спать».

Счастливое время, которого немного осталось: жить в согласии с самим собою, с властью и благородными идеалами. Счастливое время, когда выбор так прост: просвещённая добродетель или безнравственное невежество…

И вдруг на исходе столетия просвещение как будто расщепляется: ждать или торопить, способствовать или ломать, «садить и строить, чтоб хорошо кушать и спать»,— или мятеж, гильотина, «страшись, помещик жестокосердый!..».

Прежде чем Михаил Никитич понял, что Робеспьер и Радищев тоже начинали с просвещения, но не пожелали ждать, об этом догадалась Екатерина II и вслед Радищеву отправила за решётку просветителя Новикова.

А Мишенька и Никитушка всё скачут на палочках, и «скоро живописная гора в деревне вашей опять покроется ковром зелени».

27 марта 1791 года дядя и дед Муравьёвы «усерднейше поздравляют» Луниных с новорождённой Катинькой.

По-прежнему французские бури почти не колышут идиллические листки, которые с еженедельной почтой отправляются из столицы в село Никольское, Сергиевское тож, и обратно.

Михаил Никитич, уж полковник, продолжает уроки с великими князьями и читает Дон Кихота по-гишпански («дурачество без греха»), благодарит за гостинцы из деревни, доволен, что в тамбовской глухомани сумели привить всем детям оспу (самой царице привили, а Людовик XV не решился и непросвещённо от оспы помер).

И вдруг, преодолев «лень и праздность», столичный Муравьёв отправляется через шесть губерний и целых девять дней гостит у сестры и племянников.

Последняя сохранившаяся тетрадь писем Муравьёвых к Луниным начинается с впечатлений о встрече, случившейся у нового, 1792 года.

«Вспоминаю счастливое, как сон, путешествие… Сколько бы мне хотелось знать, что вы теперь делаете! Вспоминаете ли меня моею русскою пляскою и подозрительною нечувствительностью к прекрасному полу, которого я весьма пристрастный почитатель?

Сергей Михайлович любил бы меня ещё более, ежели бы мои красноречивые предики [18] Предсказания, увещевания. могли поселить в сердце моей и его Фешиньки постоянное желание быть великодушною, менее чувствительною к необходимым скукам жизни… Я буду воображать ваше катание под гору и посещение оранжереи. Я буду мыкаться, по вашей милости, на сером коне… Менее окружён торжествами деспот Азии, нежели я был угощён в Никольском. Я нашёл у вас благополучие, спокойствие, здоровье… Эсквайер Никольский, маленький джентльмен Мишенька, рассказывает так же мастерски „his little tales of wolves“ [19] «Его маленькие сказки о волках» (англ.). ? Никитушка так же пляшет и приговаривает Катиньку, которая должна неотменно бегать?..»

Мальчик, пишущий дяде по-английски, кажется, во всём молодец. Много лет спустя он будет на свой образец наставлять другого мальчика, другого Мишу, Михаила Волконского, сына декабриста: «Нужно, чтобы Миша умел бегать, прыгать через рвы, взбираться на стены и лазать на деревья, обращаться с оружием, ездить верхом и т. д. и т. д. Не тревожьтесь из-за ушибов и ранений, которые он может получать время от времени,— они неизбежны и проходят бесследно. Хорошее время года должно быть почти исключительно посвящено этим упражнениям. Они дают здоровье и телесную силу, без которых человек не более как мокрая курица… Нравственность педагога не должна производить на вас впечатление. У меня был такой преподаватель философии — швед Кирульф, который позже был повешен у себя на родине,— конечно, нравственная сторона есть первенствующее качество, но её можно приобрести в любое время и без знаний, но для умственного развития и приобретения положительного знания существуют только одни годы. Добродетели у нас есть, но у нас не хватает знания… В мире почти столько же университетов и школ, сколько и постоялых дворов. И тем не менее мир наполнен невеждами и педантами…»

Остров благополучия среди разгулявшейся на закате столетия истории.

Всё ещё одинокий Михаил Муравьёв не может скрыть сильной склонности к «маленькому джентльмену» Михаилу Лунину и просвещённо наставляет сестру, видимо заскучавшую в глуши: «Ежели вы живёте в деревне, так это с пользою. Вы управляете счастливыми земледельцами, их прилежанием и щедростью земли. Вы распространяете ваши экономические планы, чтоб накопить, с чем послать на службу старшего эсквайера и ко двору младшего, с чем выдать мисс Китти и прочее…»

Затем в тетради длинный — почти на год — перерыв, а 10 декабря 1792 года письмо от петербургских Муравьёвых обращено только к Лунину-отцу и детям.

Дед Никита Артамонович приписывает от себя строки утешения почерком всё более дрожащим и неразборчивым: его дочь Фешинька, Федосья Никитична Лунина, умерла. Так разрушилась идиллия: трое детей (старший — пятилетний Миша) остаются без матери, отец хворает, письма из Тамбова невеселы. Из столицы пробуют растормошить, ободрить приунывшего Никольского барина: ищут учителей и «русские литеры» для Миши, щедро угощают светскими, семейными, политическими новостями жаркого 1793 года.