Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Ещё и ещё перелистываем старинные документы и воспоминания. Козырем многочисленной семьи петербургского чиновника Пущина (десять детей!) является ходатайство престарелого деда-адмирала, который, явившись к министру просвещения Алексею Разумовскому с двумя внуками и узнав, что министр одевается, громко рыкнул на секретаря: «„Андреевскому кавалеру не приходится ждать, ему нужен Алексей Кириллович, а не туалет его“. Чиновник исчез, и тотчас старика нашего с нами повели во внутренние комнаты, где он нас поручил благосклонному вниманию министра, рассыпавшегося между тем в извинениях». (По воспоминаниям Ивана Пущина.)

В новгородской глуши скромная семья капитана Тыркова тоже мечтает определить своё чадо в новое заведение — поддерживает же просьбу сосед по губернии, да какой: Гаврила Романович Державин! (Так первый раз престарелый поэт, бывший министр коснулся Лицея; о втором случае — кто же не знает, но мы и до него дойдём!)

Ещё и ещё — родители-царедворцы, или отставные, или невысокие чиновники; отсутствуют отпрыски богатейших фамилий вроде Строгановых, Юсуповых, Шереметевых (о последних Пушкин писал, что они всех, у кого менее пяти тысяч душ, считают мелкопоместными и не понимают, на какие средства живут эти бедняки). Аристократы своих детей в какой-то там Лицей не отдают (тем более, когда выяснили, что царские братья туда не определяются): ведь им пришлось бы в одном классе на равных учиться и, может быть, получать подзатыльники от мелкопоместных, малочиновных или (страшно подумать!), скажем, от Владимира Вольховского, сына бедного гусара из Полтавской губернии; мальчик идёт в Лицей вообще без протекции, а только как первый ученик Московского университетского пансиона. В лучшем случае князьям и графам пришлось бы в Лицее водиться с Пушкиным — фамилия, конечно, древняя, но столь захиревшая!

Какими же судьбами московского мальчика Александра Пушкина занесло на целых три градуса широты, на сотни вёрст от дома?

Примерно в 1830 году, на два десятилетия позже первых лицейских дней, Пушкин взял большой двойной лист бумаги и начал составлять план.

«Семья моего отца — его воспитание — французы-учителя… Отец и дядя в гвардии…»

План, или «Программа записок», воспоминаний, начинающихся с молодости отца и дяди, то есть лет за двадцать—тридцать до рождения Александра Сергеевича. План медленно движется по XVIII столетию — вот мелькнули слова «Рождение моё. Первые впечатления…». Пошли события XIX века. Затем «Лицей». Имена друзей, наставников; около половины «программы» — о Лицее, лицеистах. Пушкин мечтает записать свою лицейскую юность и двинуться дальше: через три года начнёт набрасывать «вторую программу записок», продолжение первой: «Кишинёв.— Приезд мой из Кавказа и Крыму…»

Не успел. Вероятно, даже не начал записок, которые должны были явиться на свет вместо автобиографии, составленной ещё в молодые годы, но в основном — по словам самого автора — сожжённой «в конце 1825 года, при открытии несчастного заговора».

Если б мы могли прочесть лицейские воспоминания поэта, где каждый пункт «программы» расшифрован его неповторимой, лёгкой и точной прозой! Но нет этих воспоминаний. Потеря почти невосполнима! Мы говорим почти, потому что пытаемся и будем пытаться всё же собрать разные пушкинские записи о Лицее. Не оставив мемуаров, поэт тем не менее пишет о Лицее всё время: в стихах, прозе, статьях, письмах… Многие события и переживания его отрочества, юности отразились, запечатлелись в стихах, написанных тогда же или чуть позже; порою давний эпизод, анекдот вдруг возвращается «поэтическим эхом» лет через десять-двадцать.

Выбрав из Полного собрания пушкинских сочинений «лицейские строки», убедимся, что это немало. Десятки раз в стихах, прозе и письмах поэта находим слова «лицей», «лицеист», сотни раз встречаются слова «дружба», «дружеский», «дружество»…

Расположив, насколько возможно, лицейские строки Пушкина в том порядке, в каком шли затронутые там события, получим нечто вроде рассказов, дневников, мемуаров Александра Сергеевича Пушкина о своём классе, одноклассниках, лицейской дружбе.

Подлинные строки Пушкина о его школьных годах — стержень, основа нашего повествования. Эти строки будут выделяться, но затем, после пушкинского воспоминания о Лицее, будет предоставляться слово друзьям и современникам поэта, сохранившимся документам I-го лицейского курса, и мы постараемся с их помощью узнать у лицейских одноклассников о том, что нас интересует более всего,— о «любви и дружестве».

Итак, в путь — вслед за пушкинским рассказом о Лицее, рассказом, который начинается со времён куда более ранних, чем Лицей…

«Рождение моё. Первые впечатления. Юсупов сад .— Землетрясение .— Няня. Отъезд матери в деревню .— Первые неприятности .— Гувернантки. Ранняя любовь .— Рождение Льва .— Мои неприятные воспоминания .— Смерть Николая .— Монфор .— Русло .— Кат. П. и Ан. Ив .— Нестерпимое состояние .— Охота к чтению. Меня везут в П. Б.»

Таковы первые записи поэта в «Программе записок».

Ещё ни одного лицейского имени… Хорошо знакомые лица (мать, няня, брат Лев, или Лёвушка) соседствуют с малоизвестными или совсем неведомыми гувернантками, гувернёрами.

Смерть шестилетнего брата Николая — «Первые неприятности» — была лишь одной из запомнившихся детских горестей. Среди первых неприятностей могла быть анекдотическая, сравнительно благополучно ещё окончившаяся встреча Александра Сергеевича с Павлом I. «Видел я трёх царей,— вспомнит поэт,— первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку».

Не пройдёт и нескольких месяцев после той встречи, как будет объявлено, что государь скончался от «апоплексического удара»; впрочем, все скоро узнали, что императора придушили заговорщики. Началось царствование Александра I.

«Видел я трёх царей… Второй меня не жаловал».

Однако неприятности от «второго царя» ещё впереди, пока же нестерпимое состояние мальчика угадывается по сохранившимся воспоминаниям старшей сестры Ольги и некоторых других спутников его детства. Мы знаем, хотя и в самых общих чертах, что был конфликт со старшими, холодность матери, эгоизм отца; болезненные оскорбительные насмешки над мальчиком, который в семь, восемь, десять лет уже знаком