Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Директор Малиновский говорит еле слышно, и все думают, что это из-за волнения пред царствующими особами, а ему было противно читать речь, написанную за него важным лицейским родителем Иваном Ивановичем Мартыновым. «Мы, школьники,— расскажет Пущин,— больше всего были рады, что он замолк: гости сидели, а мы должны были стоя слушать его и ничего не слышали». Зато профессору права Куницыну никто речи не писал: он не читал по бумаге, а говорил об обязанностях гражданина и воина. «Публика при появлении нового оратора под влиянием предшествовавшего впечатления, видимо, пугалась и вооружалась терпением; но по мере того, как раздавался его чистый, звучный и внятный голос, все оживились, и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклонном положении к говорившему: верный знак общего внимания и одобрения! В продолжение всей речи ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну Владимирский крест».

Вечереет, падает ранний снег. Начальство отправляется на ужин (стоивший министерству просвещения одиннадцать тысяч рублей). Быстро поедают свои пирожки и суп тридцать лицеистов, и тут же первый лицейский анекдот, сохранённый всё тем же Иваном Пущиным:

Императрица-мать Мария Фёдоровна решила узнать: хорошо ли кормят? Подошла к Корнилову, оперлась сзади на его плечи, чтобы он не приподнимался, и спросила его: «Карош суп?» (Царица хоть и прожила в России тридцать пять лет, но по-русски говорила нечисто.) Корнилов, испугавшись или смутившись, отвечал почему-то по-французски: «Oui, monsieur!» [23] Да, мосье (франц.). Императрица улыбнулась и пошла дальше, не делая уже больше любезных вопросов, а наш Корнилов тут же попал на зубок; долго преследовала его кличка: Мосье.

А затем мальчишки, сбросив парадную одежду, играют в снежки в старинном, прекрасном саду у дворца, воздвигнутого великим Растрелли, «не подозревая в себе будущих столпов отечества, как величал нас Куницын, обращаясь в речи к нам». «Шуметь нельзя!» — объясняют им в первые дни, а они прошумят от первого до последнего.

Это написано много лет спустя, когда после долголетней разлуки выпускник Лицея Александр Пушкин посетил край своей юности — «город Лицей на 59-м градусе северной широты».

После страшных фашистских разрушений Лицей, Екатерининский дворец и парк ныне восстановлены и ожили…

Тот, кто побывает там, сразу поймёт каждую строку пушкинского воспоминания, легко отыщет среди зелёной сени у озера или в зимней белизне «чертоги, врата», статуи, обелиски, посвящённые блестящей победе Румянцева над турками при Кагуле; Ростральную колонну в память Чесменской морской победы, где высечены имена главных героев, и в их числе двоюродного деда одного из лицейских — Ивана Абрамовича Ганнибала.

Мы бы много больше знали о ранних школьниках 1811 года, если б могли прочесть первые лицейские письма. Но родственники никак не догадывались, что любой листочек, каждая запись о первом лицейском выпуске будут когда-нибудь так цениться, разыскиваться… Например, точно известно, что Александр Пушкин много писал любимой сестре о лицейских впечатлениях, но не сохранились те письма…

На четвёртом этаже отведённого Лицею флигеля Царскосельского дворца над дверью чёрная дощечка с надписью: «№ 13 Иван Пущин», жилец этой комнаты взглянул налево, увидел — «№ 14 Александр Пушкин» и очень обрадовался такому соседству.

И сегодня на лицейских дверях таблички: некоторые двери приоткрыты и виден брошенный мундир, столик, рукомойник, перегородка, через которую так легко переговариваться!

Лицейских было тридцать человек — затем стало 29 [24] Константина Гурьева вскоре забрала мать. , номеров же было пятьдесят.

«Так и вижу номера над дверьми и на левой стороне воротника шинели на квадратной тряпочке чернилами»,— вспомнит 76-летний Иван Малиновский, и по просьбе академика Якова Грота (тоже лицеиста, но более младшего выпуска) он почти без ошибок назовёт, кто в какой комнате помещался (небольшие неточности сам Грот и выправит):

№ 6 Юдин, 7 Малиновский, 8 Корф, 9 Ржевский, 10 Стевен, 11 Вольховский, 12 Матюшкин, 13 Пущин, 14 Пушкин, 15 Саврасов, 16 Гревениц, 17 Илличевский, 18 Маслов, 19 Корнилов, 20 Ломоносов; все они окнами ко дворцу, а в «ограду»: 29 Данзас, 30 Горчаков, 31 Броглио, 32 Тырков, 33 Дельвиг, 34 Мартынов, 35 Комовский, 36 Костенский, 37 Есаков, 38 Кюхельбекер, 39 Яковлев, 40 Гурьев, 41 Мясоедов, 42 Бакунин, 43 Корсаков.

«14» — так Пушкин подписывает некоторые свои письма и много лет спустя.

«С мнением № 8 не согласен»: это значит — с мнением Корфа.

«В каждой комнате,— вспомнит Пущин,— железная кровать, комод, конторка, зеркало, стул, стол для умывания, вместе и ночной. На конторке чернильница и подсвечник со щипцами».

Лицей — маленький, четырёхэтажный городок. Инспекторы, гувернёры живут внизу — там же и хозяйственное управление. Второй этаж — это столовая, больница, канцелярия, знаменитый конференц-зал (именно здесь Пушкин будет читать стихи Державину). Третий этаж — учебный: классы, кабинет физики, кабинет для газет и журналов, библиотека, «рекреационная зала», то есть место для отдыха и забав… Глобус, географические карты, на которых ещё нет Антарктиды, истоков Нила, где Сахалин «ещё не остров», где обозначены десятки самостоятельных германских княжеств, но зато Южная и Центральная Америка полностью окрашена в «испанскую» и «португальскую» краски.