Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Ни ученики, ни даже родной сын Иван в ту пору не могли в полной мере понять, как с первых дней обступали прогрессивного, мыслящего директора аракчеевские надзиратели; как, несмотря ни на что, он поощрял других педагогов углублённо заниматься наукой, печататься; как опасно и трудно было Малиновскому воспитывать в детях то, чего он желал, и, по всей вероятности, эта нервная, трагическая ситуация немало ускорила его конец.

Александр Петрович Куницын: адъюнкт, профессор нравственных наук, единомышленник директора.

№ 13 вспомнит о соседе:

«Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессора (печатных руководств тогда ещё не существовало), у него и в обычае не было; всё делалось à livre ouvert [26] Без подготовки, с листа (франц.). ». Это вызывало у самого Куницына сложное чувство, отразившееся в характеристике: «Пушкин — весьма понятен, замысловат и остроумен, но крайне неприлежен. Он способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень невелики…»

Более холодные воспитанники, не склонные к пламени и «чистой лампаде», однако, не находили в Куницыне ничего особенного.

Модест Корф, Модинька, находит лучшим педагогом де Будриса, между прочим родного брата знаменитого вождя французской революции Жана Поля Марата.

Словесник Николай Федорович Кошанский и позже заменивший его добродушный Александр Иванович Галич — как бы они удивились, если бы могли хоть лет на десять вперёд предвидеть некоторые плоды своих уроков «из латинского и российских классов».

«По части словесности,— с гордостью отчитывается Кошанский,— за год читали избранные места из од Ломоносова и Державина и лучшие из басен Хемницера, Дмитриева и Крылова. Сие чтение сопровождаемо было приличным разбором и объяснением, сообразным с летами и понятием воспитанников. Лучшие из стихотворений выучиваемы были наизусть. Из риторики показаны основания периодов и различные роды их сопряжений с лучшими примерами».

В стихах учитель предпочитает старинный «высокий стиль». «Воспитанника Пушкина» он ставит на шестнадцатое место, сразу после «воспитанника Матюшкина».

Пожалуй, самый ненавистный — преподаватель немецкого языка Гауеншильд (тайная кличка Австриец; мы ещё увидим, как ему достанется от лицейских рифмоплётов). Математика же Карцова за смуглость и, может быть, злой характер прозывают Черняком; его никто, кроме Вольховского, не слушает: в ту гуманитарную эпоху математика ещё не заняла того места, как в следующем веке; многие лицеисты вообще не видят в ней проку:

Алексей Илличевский, поощряемый Пушкиным, «эпиграммит» довольно зло. Разгромив математику, он принимается и за профессора:

Пущин же более добродушен (правда, много лет спустя): «В математическом классе вызвал Пушкина раз Карцов к доске и задал алгебраическую задачу. Пушкин долго переминался с ноги на ногу и всё писал молча какие-то формулы. Карцов спросил его наконец: „Что же вышло? Чему равняется икс?“ Пушкин, улыбаясь, ответил: нулю! „Хорошо! У вас, Пушкин, в моём классе всё кончается нулём. Садитесь на своё место и пишите стихи“».

Куда легче было ужиться с историком Иваном Кузьмичом Кайдановым. Однажды он слышит от Пушкина и Пущина весьма вольные стихи и не слишком обижается, но берёт Пушкина за ухо и тихонько говорит ему: «Не советую вам, Пушкин, заниматься такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать её. И вы, Пущин, не давайте волю язычку».

Впрочем, лицеисты вспоминали об одной уморительной странности своего историка: обращаясь к кому-нибудь из них, он слово «господин» всегда ставил после фамилии: Корф-господин, Пушкин-господин и т. д. Вежливый с толковыми, способными учениками, он немилосердно ругал плохих и особенно не терпел лентяя Ржевского: «Ржевский-господин, животина-господин, скотина-господин…»

Ещё и ещё профессора.

Вышедший в науку из придворных певчих, высокопарный «чистописатель» Фотий Петрович Калинич; удержавшийся в Лицее на много десятилетий гувернёр Сергей Гаврилович Чириков… Ещё один педагог при всей «причудливости» своей, может, и соперничал бы с лучшими, если б не был довольно рано изгнан из Лицея: Александр Николаевич Иконников.

Пушкин: «Вчера провёл я вечер с Иконниковым.

Хотите ли видеть странного человека, чудака ,— посмотрите на Иконникова. Поступки его — поступки сумасшедшего; вы входите в его комнату, видите высокого, худого человека, в чёрном сертуке, с шеей, окутанной чёрным изорванным платком. Лицо бледное, волосы не острижены, не расчёсаны; он стоит задумавшись, кулаком нюхает табак из коробочки, он дико смотрит на вас — вы ему близкий знакомый, вы ему родственник или друг — он вас не узнает, вы подходите, зовёте его по имени, говорите своё имя — он вскрикивает, кидается на шею, целует, жмёт руку, хохочет задушевным голосом, кланяется, садится, начинает речь, не доканчивает, трёт себе лоб, ерошит голову, вздыхает. Перед ним карафин воды; он наливает стакан и пьёт, наливает другой, третий, четвёртый, спрашивает ещё воды и ещё пьёт, говорит о своём бедном положении. Он не имеет ни денег, ни места, ни покровительства, ходит пешком из Петербурга в Царское Село, чтобы осведомиться о каком-то месте, которое обещал ему какой-то шарлатан. Он беден, горд и дерзок, рассыпается в благодареньях за ничтожную услугу или простую учтивость, неблагодарен и даже сердится за благодеянье, ему оказанное, легкомыслен до чрезвычайности, мнителен, чувствителен и честолюбив. Иконников имеет дарованья, пишет изрядно стихи и любит поэзию; вы читаете ему свою тесу — наотрез говорит он: такое-то место глупо, без смысла, низко: зато за самые посредственные стихи кидается вам на шею и называет вас гением. Иногда он учтив до бесконечности, в другое время груб нестерпимо. Его любят — иногда, смешит он часто, а жалок почти всегда».