Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Пушкин, по правде говоря, и сам знает, что многому следовало бы подучиться… Позже, в Кишинёве, будет звонко хохотать, когда не сумеет показать на карте какое-то известное географическое место, а вызванный тут же крепостной слуга одного из офицеров — сумеет…

В Михайловской ссылке Пушкин, как говорили, прочёл двенадцать подвод книг… Учился он всю жизнь — опасения же друзей, что «промотает», «забудет», с самого начала были неосновательны… За маской, внешним покровом легкомыслия вырабатывался не только талант, но и серьёзнейший мыслитель, умнейший человек. Иначе ничего бы нам не оставил…

Но это всё станет ясно позже — не сейчас, когда он веселится в лицейском лазарете, когда происходит событие, обогащающее весёлую лицейскую поэзию тёмной житейской прозой.

Полиция открывает, что лицейский дядька Константин Сазонов совершил в Царском Селе и окрестностях шесть или семь убийств. Публика извещена: «Взят под стражу здешнею городскою милицией служитель Лицея из вольноопределяющихся Константин Сазонов за учинённое им в городе Царское Село смертоубийство, в коем он сам сознался». Тут же, естественно, появляется коллективная национальная поэма «Сазоновиада» из двух песен и столь низкого качества, что вызывает отклик «издателя»:

«Вот начало такого стихотворения, которое если будет продолжено, то принесёт истинную честь всей национальной лицейской литературе. Желательно было бы, чтоб оно было кончено, но автор оной… знает, чего требует его гений? — Кулаков!!!»

Отозвался на события и выздоравливающий поэт:

Меж тем после долгого лицейского безначалия — теперь новый, прогрессивный директор: Егор Антонович Энгельгардт.

«Е. А. Энгельгардту.

Приятно мне думать, что, увидя в книге ваших воспоминаний и моё имя между именами молодых людей, которые обязаны вам счастливейшим годом жизни их, вы скажете: „В Лицее не было неблагодарных“.

Запись в специальном альбоме директора. Строки вежливы, но довольно вымученны; многие воспитанники писали теплее:

«Егор Антонович! Пробегая листки эти, вспомните и об Вольховском. Поверьте ему, что он всей душой предан вам и семейству вашему, что он чувствует, сколько вам обязан, и потому сердечно любит и почитает вас и всегда будет почитать и любить».

«Вступил, узнал и полюбил Александр Бакунин».

«Егор Антонович! Лучшую, может статься — счастливейшую часть моей жизни провёл я в Лицее, и находясь под Вашим начальством уверился, что повиновение и должность могут быть несравненно приятнее самой независимости. Теперь оставляю место моего воспитания, осыпанный вашими благодеяниями, и питаю сладкую для меня надежду, что Вы не усомнитесь в вечной непритворной к вам благодарности Дмитрия Маслова».

Пущин, очень любивший последнего директора, размышлял о его отношениях с поэтом. Однажды Энгельгардт выручил Пушкина, заступившись за него пред царём (лицеист принял во мраке престарелую фрейлину за её хорошенькую горничную и наградил почтенную даму поцелуем, а та пожаловалась царю).

«Государь на другой день приходит к Энгельгардту,— вспоминал Пущин.— „Что же это будет? — говорит царь.— Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина (точно, была такого рода экспедиция, где действовал на первом плане граф Сильвестр Броглио…), но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей“. Энгельгардт, своим путём, знал о неловкой выходке Пушкина, может быть, и от самого Петра Михайловича [50] П. М. Волконский, министр двора, брат фрейлины. , который мог сообщить ему это в тот же вечер. Он нашёлся и отвечал императору Александру: „Вы меня предупредили, государь, я искал случая принести вашему величеству повинную за Пушкина; он, бедный, в отчаянии: приходил за моим позволением письменно просить княжну, чтоб она великодушно простила ему это неумышленное оскорбление“. Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь смягчить вину Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчёт письма. На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: „Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. Старая дева, быть может, в восторге от ошибки молодого человека, между нами говоря“,— шепнул император, улыбаясь Энгельгардту. Пожал ему руку и пошёл догонять императрицу, которую из окна увидел в саду.

Таким образом дело кончилось необыкновенно хорошо».

Впрочем, говорили, что это происшествие ускорило выпуск первых лицеистов: царь нашёл, что хватит им учиться…

«Мы все,— продолжает Пущин,— были рады такой развязке, жалея Пушкина и очень хорошо понимая, что каждый из нас легко мог попасть в такую беду. Я, со своей стороны, старался доказать ему, что Энгельгардт тут действовал отлично; он никак не сознавал этого, всё уверял меня, что Энгельгардт, защищая его, сам себя защищал. Много мы спорили; для меня оставалось неразрешённою загадкой, почему всё внимание директора и жены его отвергались Пушкиным: он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегая сближения с ним. Эта несправедливость Пушкина к Энгельгардту, которого я душой полюбил, сильно меня волновала. Тут крылось что-нибудь, чего он никак не хотел мне сказать,— наконец я перестал и настаивать, предоставя всё времени. Оно одно может вразумить в таком непонятном упорстве».

Другие свидетельства подтверждают, что новый директор и первый поэт друг друга невзлюбили.

Пушкин уклонялся от вечеров в директорском доме, куда охотно ходят Дельвиг, Кюхельбекер, Пущин. Однажды, по лицейскому преданию, Энгельгардт вызвал Пушкина на откровенность — за что он сердится, почему не любит своего директора? Пушкин отвечал, что «сердиться не смеет, не имеет к тому причин»; в конце концов он был растроган дружелюбием Энгельгардта — и они оба расстались, довольные друг другом. Однако случилось так, что Егор Антонович очень скоро воротился, чтобы сказать Пушкину ещё несколько слов, и заметил, что поэт поспешно спрятал какую-то бумагу. Директор протянул руку — «от друга таиться не следует» — и взял листок, где нашёл карикатуру на себя и злую эпиграмму. Отсюда будто бы и холодность… Отсюда, возможно, и официальный отзыв Энгельгардта о своём ученике:

«Высшая и конечная цель Пушкина — блестеть, и именно поэзией; но едва ли найдёт она у него прочное основание, потому что он боится всякого серьёзного учения, и его ум, не имея ни проницательности, ни глубины, совершенно поверхностный, французский ум. Это ещё самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце холодно и пусто; в нём нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда ещё не бывало юношеское сердце. Нежные и юношеские чувствования унижены в нём воображением, осквернённым всеми эротическими произведениями французской литературы, которые он при поступлении в Лицей знал почти наизусть, как достойное приобретение первоначального воспитания».