Павел Щеголев - Первенцы русской свободы

А из всех его писем, хранящихся при этом деле, это — самое интересное и важное как вообще для истории масонства, так и специально для истории кишинёвской ложи. При этом письме секретарём был отправлен ряд документов, необходимых для возникающей ложи, и целая «литература», которой должна была она руководствоваться. В самом письме секретарь обращал внимание новых братьев на особенно важные пункты «Уложения ложи Астреи», подчёркивал необходимую формальную обрядность и, наконец, давал счёт тем денежным уплатам, которые должна была сделать новая ложа. Уже из этого краткого перечисления можно видеть, как любопытно это письмо, сохраняющее для нас столько живых данных для бытовой истории масонства. Но кроме всех этих подробностей, мы читаем следующее: «Les travaux d’une Loge nouvellement fondée faits avant son installation ne pouvant être regardés d’après le N 154 du Code que commeprovisoirs et restant seuls lorsque l’installation n’a pas lieu, la Grande □ Astrée aurait déjà dans sa séanse du 17 septembre nommé un frère pour effectuer l’installation de Votre atelier, si elle aurait su sur qui fixer son choix; je suis par conséquent anthorisé le Très Jll. Gr. Maître de Vous inviter à nous indiquer quelques frères distingués soit de Votre atelier, soit de quelque autre □ régulière réconnue par Vous Comme telle, pour cette honorable charge afin que la Grande □ puisse sans déelai procéder à la nomination de Votre installateur en lui envoyant les pleinpouvoirs et les instructions nécéssaires. D’après les §§ 151 et 153 un seul frère pourra souffire pour répresenter la Grande □ Astrée pour cet acte.

Le Très Jll. Gr. Maître Vois fait proposer comme Candidats pour Représentant de votre atelier les T. T. R. R. ffs Augustin Prévôt de Lumian, Charles Ritter, Romain Mouin et George Hodenius parmi lesquels Vous pourrez choisir; ce sont tous des frères très respectables qui sont bien dignes de Votre confiance»… [532]

Параграф 154-й Уложения, на который ссылается секретарь, гласит следующее: «Прежде нежели которая Ложа будет таким образом принята, производимые ею работы почитаются временными и остаются недействительными, если принятие не совершится, потому что каждая ложа уже после принятия своего вносится в список Великой Астреи».

Таким образом 13 октября 1821 года у ложи Овидия не было ещё ни представителя в совете Великой ложи, ни инсталлятора.

На это письмо от 13 октября кишинёвские братья должны были ответить указанием того брата или братьев, которые должны были инсталлировать ложу; на их ответ Великая ложа должна была прислать или самих лиц из Петербурга или же полномочия и инструкции бывшим на месте. Нужно сообразить, сколько времени потребовали бы эти сношения, а в конце ноября Пущина уже потянули к допросам и Инзов и Киселёв. При отсутствии дальнейшей переписки и, приняв в соображение вышеуказанное, можно с достоверностью заключить, что так инсталляции и не произошло. Следовательно, Инзов имел право донести, а Пущин утверждать, что масонской ложи в Кишинёве открыто не было. Записка его к Киселёву, в которой он объясняется по поводу своего масонства, нам неизвестна, но уже из того изложения, которое даёт Киселёв в своём донесении П. X. Витгенштейну, можно видеть, что Пущин изъявлял готовность свою отказаться от всякого участия в учреждении или существовании сих лож. У Пущина с Киселёвым речь, очевидно, шла о приготовлениях к открытию, а не об открытой уже ложе.

Конечно, то или иное решение этого вопроса имеет больше цены для историка масонства, чем для историка общественности. Для последнего то же значение сохраняют и бывшие предварительные совещания и собрания кишинёвских братьев, хотя бы, по Уложению Великой ложи Астреи, они и почитались временными. Но дело в том, что пока, кроме выяснения фактических дат и фактических событий истории кишинёвской ложи (а для этого то или иное решение верно приобретает известную цену), исследователи ничем другим не занимаются. Догадки о том, что именно в этой ложе казалось столь антиправительственным Пушкину, остаются только догадками: разгадку же свою они найдут в изучении пёстрого состава ложи; для этого же изучения материалы найдутся и в наших архивах, и в источниках западных.

Задача нашей заметки — остановить внимание исследователей на материалах, от которых оно могло бы ускользнуть по тем простым соображениям, что эти материалы могли показаться уже использованными после работ Н. К. Кульмана и В. И. Семевского.

«Всё, что я лично знаю о жизни великого русского поэта, относится к 1820—1823 годам и пересказано мне моей тётушкой, покойной Екатериной Захарьевной Стамо, родной сестрой моего отца Константина Захарьевича Ралли, который умер, когда мне едва минуло 7 лет и которого я очень мало знал.

— Твой отец,— передавала мне тётушка,— был близок к Александру Сергеевичу, и в свою бытность в Кишинёве Пушкин проводил целые дни в доме твоего отца [534]. Там я и познакомилась с ним. Мы с мужем [535]жили в доме генеральши Грабовской, который наняли тотчас после свадьбы. Дом Грабовской был на спуске к Фонтану, а сзади его, на взгорье стоял дом генерала Инзова [536], где жил Александр Сергеевич, так что сад инзовского дома приходился смежным с задним двором нашего дома. Отец твой в молодости был чист, как невинная девушка, он много читал, и любимыми его писателями были Вольтер, Жан-Жак Руссо, Кондильяк и Байрон, которого он знал наизусть и любил декламировать; отец твой говорил прекрасно по-французски и по-гречески и всегда очень сожалел, что не знает по-немецки [537]. В доме твоего отца никогда не играли в карты, отец этого не выносил; зато по вечерам гости занимались политикой или музыкой, так твой отец играл на мелодиуме, и я с Александром Сергеевичем зачастую готовы были слушать его по целым часам…

— Пушкин был большой повеса,— прибавляла после небольшой паузы тётушка,— а я к тому же ещё на беду считалась в молодости красавицей. Большого труда мне стоило сдерживать молодого человека в его годы. Я всегда была самых строгих правил,— такое нам всем было дано воспитание,— ну, а Александр Сергеевич имел взгляды на женщину довольно-таки лёгкие, и потом всё же надо принять во внимание, что среда наша для него, русского, была совершенно чужда. Благодаря, с одной стороны, моему личному такту, а с другой, благодаря влиянию твоего отца, я сумела в конце концов поставить себя с Александром Сергеевичем так, что он не повторял более своей déclaration [538], которую сделал раз мне, замужней женщине. Мы считались приятелями, и наша дружба длилась даже после отъезда его в Одессу [539].

Такова в общих чертах характеристика отношений моей семьи к А. С. Пушкину по словам моей тётушки, которая имела в обыкновение в разговоре пересыпать свою речь целыми французскими фразами. Конечно, я передаю здесь лишь скелет всего слышанного мною и за давностью лет во многом перезабытого.

— Однажды,— рассказывала мне тётушка Катерина Захаровна,— твой отец собрался посетить одно из отцовских [540]имений — Долну. Между этим имением и другим, Юрченами, в лесу находится цыганская деревня. Цыгане этой деревни принадлежали твоему отцу. Вот, помню, однажды, Александр Сергеевич и поехал вместе с отцом твоим в Долну, а оттуда они потом поехали лесом в Юрчены и, конечно, посетили лесных цыган. Табор этот имел старика булибашу (старосту), известного своим авторитетом среди цыган; у старика булибаши была красавица дочь. Я прекрасно помню эту девушку, её звали Земфирой; она была высокого росту, с большими чёрными глазами и вьющимися длинными косами. Одевалась Земфира по-мужски: носила цветные шаровары, баранью шапку, вышитую молдавскую рубаху и курила трубку. Была она действительно настоящая красавица, и богатое ожерелье из разных старых серебряных и золотых монет, окружавшее шею этой дикой красавицы, конечно, было даром не одного из её поклонников. Александр Сергеевич до того был поражён красотой цыганки, что упросил твоего отца остаться на несколько дней в Юрченах. Они пробыли там более двух недель, так что отец мой даже обеспокоился и послал узнать, не приключилось ли чего с молодыми людьми. И вот, к нашему общему удивлению, пришло из Долны известие, что отец твой и Александр Сергеевич ушли в цыганский табор, который откочевал к Варзарештам. По получении такого известия отец мой послал тотчас другого нарочного с письмом к брату Константину, и мы ждали с нетерпением ответа, который, помню, долгонько-таки запоздал. Наконец, пришло письмо от брата к отцу,— оно было писано по-гречески,— и отец, прочитавши его, объявил нам, что ничего особенного не случилось, но Александр Сергеевич просто-напросто сходит с ума по цыганке Земфире. Недели через две наши молодые люди, наконец, вернулись. Брат рассказал нам, что Александр Сергеевич бросил его и настоящим-таки образом поселился в шатре булибаши. По целым дням он и Земфира бродили в стороне от табора, и брат видел их держащимися за руки и молча сидящими среди поля. Цыганка Земфира не знала по-русски, Александр Сергеевич не знал, конечно, ни слова на том цыганско-молдавском наречии, на котором говорила она, так что они оба, по всему вероятию, объяснялись более пантомимами. Если бы не ревность Александра Сергеевича, который заподозрил Земфиру в некоторой склонности к одному молодому цыгану,— говорил брат нам,— то эта идиллия затянулась бы ещё на долгое время, но ревность положила всему самый неожиданный конец. В одно раннее утро Александр Сергеевич проснулся в шатре булибаши один-одинёшенек, Земфира исчезла из табора. Оказалось, что она бежала в Варзарешты, куда помчался за нею и Пушкин; однако её там не оказалось, благодаря, конечно, цыганам, которые предупредили её. Так-то окончилась эта шалость Пушкина.