Светлана Мрочковская-Балашова - Она друг Пушкина была. Часть 1

Следующий аргумент её преданности — совсем двусмысленный: … глубокое презрение, испытываемое мною к стране, к которой я имею несчастье принадлежать. Но принадлежала-то она к России, быв её подданная, как выразился Николай. Значит, самодержавную Россию, а не Польшу глубоко презирала Собаньская! И всё это вместе, по её мысли, должно было поставить её выше подозрений, жертвой которых она теперь оказалась.

Покончив с перечислением своих «заслуг» в прошлом, Собаньская переходит к настоящему моменту. Здесь её саркастическому пафосу может позавидовать самый талантливый публицист. Это даже не необыкновенная смелость, здесь та самая наглость, в которой её уличал Вигель. Она издевается над блестящей победой тирана, она угрожает ему.

Когда я приехала в Варшаву в прошлом году, только что был решён большой вопрос. Война была блестяще закончена, и якобинцы были приведены к молчанию, к бездействию. Это был перелом, счастливо начатый, но он не был завершён, он был только отсрочен (я говорю о Европе).

Само собой, — Европа приплетена сюда для дураков! А дальше ещё хуже — в прекрасной пани заговорила патриотка. Она шпарила, уже не стесняясь в выражениях.

Полька по имени, я, естественно, была объектом, на который здесь возлагались надежды тех, кто, преступные в намерениях и презренные по характеру, хотели спасти себя ценой отречения от своих взглядов и предательства тех, кто их разделял.

Это она николаевских приспешников называет презренными преступниками. Тех самых остальных , которых не призывают к делу, а они жалуются , как сетовал Бенкендорфу Мордвинов. Но, высказавшись, она сразу же опомнилась и вновь с макиавеллиевской ловкостью пытается весьма замысловатой фразой смягчить свой удар рапирой без колпачка.

Я увидела в этом обстоятельстве нить, что могла вывести из лабиринта, из которого ещё не было найдено выхода. Я поговорила об этом с Виттом, который предложил мне не пренебрегать этой возможностью и использовать её, чтобы следовать по извилистым и тёмным тропинкам, образованным злым духом.

О чём это она? О каком лабиринте без выхода и о какой нити? Что за извилистые и тёмные тропинки, образованные злым духом? Это же такая прозрачная метафора: злой дух — русское самодержавие, загнавшее в лабиринт Польшу. А они с Виттом сумели получить нить Ариадны и с её помощью выведут свою страну из ловушки. Известно, что Бенкендорф был ограниченным человеком, но неужели до такой степени тупым, что осмотрительная и тактичная Собаньская позволяет говорить ему в глаза такие страшные истины? Но опять заслоняется щитом — Виттом.

Все интересы моей жизни связаны, следовательно, только с Виттом, а его интересами всегда является слава его страны (какой — Польши или России?), и его государя. Это соображение, властвовавшее надо мной, заставило меня быть полезной ему (обратите внимание, как точно она выбирает слово — ему , т.е. не России!); не значило ли это быть полезной моему государю, которого моё сердце чтит как властителя и любит, как отца, следящего за всеми нашими судьбами.

В последней фразе — вновь ирония: Собаньская любит и чтит царя так, как того заслуживает властелин Польши, бдительно следящий за каждым шагом поляков! Витт в это время собирался с депутацией от Царства Польского в Петербург для изъявления благодарности государю за дарование Уставной грамоты . Составить делегацию было не так-то просто. Только благодаря дипломатии Собаньской удалось включить в неё представителей знатнейших польских фамилий и высшего духовенства. Паскевич, также не блестевший умом, был чрезвычайно доволен усилиями Витта и Собаньской и почёл своим долгом указать на это императору: Я никогда сего бы не ожидал, чтобы лучшие фамилии на сие согласились. Демагоги <���…> выдумали, что мы будто бы депутатов подкупили, словом, сии компрометированы, и революционисты им не простят. Итак, сии фамилии теперь поневоле будут нам преданы. Граф Витт умел сие сделать; он, государь, Вам верой и правдой служит. Николай остался весьма доволен известием о депутации. Поспешил отблагодарить обоих — Паскевича и Витта: Весть о назначении депутации мне весьма приятна и делает честь удальству ген. Витта… Г. Витту скажи спасибо [342] . Собаньская прекрасно справилась с этой сложной миссией, надеялась тем самым усыпить бдительность царя. Но самые большие надежды возлагала на фанариотскую хитрость Витта — объяснит, выкрутится, заставит сменить царский гнев на милость, постарается доказать пользу её пребывания в Варшаве, убедит отменить решение о высылке.

Витт вам расскажет о всех сделанных нами открытиях. В это время решена была моя поездка в Дрезден, и Витт дал мне указания, какие сведения я должна была привезти оттуда. Всё это происходило между мною и им — мог ли он запятнать моё имя, запятнать привязанность, которую он ко мне испытывал, до того, чтобы сообщить г-ну Шредеру о поручении, которое он мне доверил. Он счёл, однако, нужным добавить в рекомендательном письме, которое он мне к нему дал, что он отвечает за мои убеждения. Я понимаю, что г-н Шредер, не уловив смысла этой фразы, был введён в заблуждение тем, что видел, и, хотя я должна сказать, что есть преувеличение в том, что он утверждает, я должна ему, однако, отдать справедливость, что, не зная о наших отношениях с Виттом, он должен был выполнять, как он это и сделал, долг, предписываемый ему должностью.

Не знаю, как вы, я восхищена дипломатическими способностями Собаньской. Обвиняя Шредера в чрезмерной подозрительности и даже тонко намекая на недостаток ума — не уловил смысла этой фразы , она тут же сдабривает свою колкость сиропом — он должен был это делать, он выполнял свой долг. Надёжный и осторожный Шредер не стал бы возводить пустые обвинения на Собаньскую. Шпион по предписываемым обязанностям, он был прекрасно осведомлён и о Витте, и о его отношениях с Собаньской, и даже о её сыскной деятельности. Но он первым понял, что деятельность эта была мнимой. У него была своя хорошо налаженная агентурная сеть. Его люди, те самые преступные в намерениях и презренные по характеру поляки, доносили ему о характере миссии Собаньской, о тех разговорах, которые она вела с руководителями повстанцев. Одним словом, поездка в Дрезден стала очевидным провалом её многолетней агентурной деятельности в пользу Патриотического польского союза. Собаньская не сдаётся. Не зная сущности всех разоблачающих её фактов в донесениях Шредера, но прекрасно понимая никчёмность собственной информации, она пытается оправдаться отвращением, которое вызывали в ней брызжущие слюной бешеные собаки. То есть те самые важные для российского сыска деятели польского освободительного движения. Спасая их, она нарочно использует словечко из лексикона российских жандармов.