Светлана Мрочковская-Балашова - Она друг Пушкина была. Часть 1

Г-н Шредер жаловался в своих депешах наместнику, что ему не удалось проникнуть в то, что от него хотели здесь узнать. Я могла, может быть, преодолеть это затруднение, и я попыталась это сделать. Предполагая, что я по своему положению и по своим связям выше подозрений, я думала, что могу действовать так, как я это понимала. Я увидела, таким образом, поляков; я принимала даже некоторых из них, внушавших мне отвращение при моём характере. Мне всё же не удалось приблизить тех, общение с которыми производило на меня впечатление брызжущих слюной бешеных собак. Я никогда не сумела побороть этого отвращения и, сознаюсь, пренебрегала, может быть, важными открытиями, чтобы не подвергать себя встречам с существами, которые вызывали во мне омерзение. Витт прочитал его сиятельству наместнику письма, которые я ему писала; он посылал копии с них в своих донесениях; они помогали ему делать важные разоблачения .

Какие же это разоблачения, которые с её «помощью» делал Витт? Она сама их перечисляет: заговоры, которые замышлялись; тайные связи, поддерживавшиеся с польскими агентами в России; макиавеллиевская система, которую они хотели внедрить. И я увидела, сколь связи, которые были пущеныв ход, могли оказатьсямрачными. Обратите внимание — все глаголы и причастия употреблены в прошедшем времени! Она сообщала о том, что уже не имело никакого значения после разгрома восстания. Она даже называет имена причастных к этому польских повстанцев — Сапега, Александр Потоцкий, князь Любомирский, некий, подданный короля прусского, Красинский, князь Чарторыйский. Это ещё одна издёвка — имена руководителей движения прекрасно были известны российским жандармам. Неслучайно все они эмигрировали. Неслучайно русский царь благоволил простить им столь большие преступления , в случае если они возвратятся в империю. Шредер даже уполномочил её соблазнять преступников отпущением им грехов от имени царя и призывать их поверить великодушию его величества государя. Как истая католичка, Собаньская, бесспорно, делала это с удовольствием. И даже преуспела: Наименее расположенные к раскаянию кончили тем, что признали свои заблуждения и милосердие царя. Понимая, что Бенкендорф не может быть удовлетворён бесплодностью её «раскрытий», она добавляет в своё оправдание:

Все эти данные были, однако, неопределёнными, так как признания были неполными; лишь врасплох удавалось мне узнавать то, что мне хотелось. Пытаясь захватить и углубить сведения, я поддавалась также потребности помочь им узнать и полюбить страну, которую я возлюбила, монарха, которого я чтила.

В заключение она выражает надежду, что честность и справедливость Бенкендорфа побудит его повергнуть содержание письма к стопам его величества. В глубине души она не верит в успех попытки. Николай в отличие от брата Александра был неумолим. Он никогда не отменял своих решений. Сказал — как отрезал. Собаньская хорошо знала это качество монарха. Не надеялась и разжалобить его. Но не удержалась, а может, нарочно представилась слабой, беззащитной, оскорблённой несправедливостью, отчаявшейся женщиной: Я ничего не прошу, мне нечего желать, так как, повторяю ещё раз, всё для меня на этой земле кончено . Вроде бы плачется, но продолжает колоть: Но да будет мне по крайней мере дозволено просить не быть неправильно судимой там, где моё сердце выполняет дорогой и священный долг. Конечно же, это — священный долг к Польше! И ещё об одном просит Собаньская Бенкендорфа, как человека чести, человека слишком справедливого, слишком религиозного (когда было нужно, она умела льстить), — не отказать в ответе. Но как выражена эта просьба! — не просит, приказывает генералу тоном повелительницы, высокородной, гордой пани, за спиной которой десятки графских поколений, в отличии от выскочки — графа по выслуге — Бенкендорфа: Будет ли он хорошим или плохим, благоволите, генерал, мне его без промедления сообщить.

Царь не внял объяснениям Собаньской. Более того, не в пример тугодуму Бенкендорфу, он прекрасно понял подтекст письма. Не обольстился и увёртками Витта — в апреле 1832 г. генерал был назначен инспектором южных поселений кавалерии. Но до окончания уголовного суда над мятежниками (а он был его председателем) ему дозволялось остаться в Варшаве. В ноябре того же года Витт испросил разрешение приехать в Петербург. По наущению Собаньской вновь предпринял очередную атаку на императора. Видимо, она была безуспешной. В столице граф заболел — сказались волнения последних месяцев, открылась болезнь горла. В мае 1833 г. получил отпуск для лечения за границей. В сентябре со всеми почестями был окончательно освобождён от должности с объявлением высочайшей полной признательности за деятельность по званию варшавского губернатора и за двукратное начальствование действующей армией в отсутствие главнокомандующего. Моральную признательность умастили материальной — 100 тысяч рублей ассигнациями. Он уехал к месту нового назначения — в херсонское военное поселение. Разоблачённая Мата Хари последовала за ним. Она всё ещё надеялась вернуть Витту, а через него и себе монаршую милость. Оставшись не у дел, деятельная пани затосковала. Бурное существование было её стихией. Стихией же Витта были интриги. Этот удивительный симбиоз просуществовал без малого двадцать лет. Весна 1834 г. вспыхнула в Собаньской новым протуберанцем энергии — она поехала в Петербург. Это была её последняя попытка реабилитировать себя. Состоялась ли её встреча с императором, мы можем только гадать. Но даже если царь и снизошёл до разговора с ней, он оказался безрезультатным. Из Петербурга Собаньская уехала за границу. Об этом узнаем из дневника П. Д. Дурново. Запись 25 августа 1835 г., Дрезден: Г-жи Собаньская и Толстая провели у нас вечер [343] .

Царь давно уже понял ничтожность Витта, но снисходительно его терпел. Пользуясь его услугами, не уставал подтрунивать над ним. В августе 1836 г. приехал на смотр херсонских военных поселений. Ах, как старался, как готовился к этому событию генерал! Загодя благоустраивал поселенский город Елизаветград, переделывал офицерские квартиры в дворцы, из Парижа выписал драпировщика, ресторатора Дюссо из Одессы, мебель заказал лучшему одесскому краснодеревщику Коклену, закупил амуницию для солдат в Петербурге. Государь остался чрезвычайно доволен усилиями Витта. Во что обошлась эта пышность, императора всея Руси не интересовало. Важно было пустить пыль в глаза сопровождавшим его иностранным послам: вот как, мол, живут мои поселенцы! Витт приказал соорудить для императрицы коляску с увенчанным короной балдахином из красного бархата, с золотыми кистями, бахромой, шнурами, гирляндами из живых цветов. В коляску запрягли пару волов с позолоченными рогами. На облучок усадили кучера в малороссийском костюме. Сам Витт верхом сопровождал императрицу. Государь с балкона наблюдал это зрелище и хохотал до упаду. Вечером — фейерверки и бал. Хозяйками бала были две графини — сестра Витта Потоцкая-Нарышкина и Е. К. Воронцова. Окончательно впавшая в немилость Собаньская не посмела туда явиться. Устроили показные манёвры. Войска разделили на два лагеря. Одним командовал Николай, другим Витт. Не смея одержать победу над войсками императора, генерал неожиданно отдал приказ к отступлению. «Что бы это значило, ведь Витт находится в лучшей позиции?» — спросил царь у стоявшего рядом с ним генерала Ермолова. «Вероятно, Ваше величество, граф Витт принял это сражение за настоящее», — ответил известный своим остроумием Ермолов. «Только один Витт способен на такое — настоящую услугу вместе с какой-нибудь глупостью!» — воскликнул Николай.