Генрих Фосслер - На войне под наполеоновским орлом. Дневник (1812-1814) и мемуары (1828-1829) вюртембергского обер-лейтенанта Генриха фон Фосслера

На другом конце города мы перешли через Варту и направились в Гнезно. Мой эскадронный командир был в этот день в деревне, которая, если я правильно услышал, называется Кошалковикорски, на квартире у шляхтича, 2 дочери которого были помолвлены с польскими офицерами-уланами. При прощании со своими возлюбленными они якобы дали клятву, что не проронят ни звука с чужими мужчинами. Не знаю, как долго они соблюдали ее, но знаю только, что во время пребывания вюртембержцев они своей клятвы не нарушили, а управляющий шляхтича рассказал, что со времени данного обещания не прошло еще 14 дней. Мы же принимали этих дам за немых, и неоднократные уверения откровенного управляющего так и не смогли нас убедить в обратном и в истинности его рассказа.

На следующий день мы достигли Гнезно. Это довольно большой, но плохо выстроенный город, резиденция архиепископа, широко известный благодаря многолюдному конскому рынку. На моей квартире в Чечнигролевски у меня был очень любопытный хозяин, у которого как раз был в гостях еще более любопытный сельский священник. Оба очень настойчиво расспрашивали обо всех землях, которые мы уже прошли, и особенно о нашем отечестве, о его климате, культуре и устройстве. Никто из обоих господ не был за пределами Польши, и оба знали о своем отечестве не более того, что они живут в лучшей части Польши и что их страна, очевидно, уступает южным краям в климате и, возможно, в культуре. Мои рассказы не могли поэтому вызвать ничего, кроме удивления, и после того, как несколько часов подряд я рассказывал им о Вюртемберге, о мягком климате, о культуре страны, о жителях и их образе жизни и, наконец, о благословенном 1811 годе, они превозносили до небес южную Германию, были полностью убеждены, что это истинный рай, и смотрели на меня другими — я бы даже сказал, завистливыми глазами. Моему графу так понравилось, что он ничего не жалел, чтобы показать, какой я дорогой гость, а я сам совершенно погрузился в приятные воспоминания. Этот день был одним из лучших, проведенных мною в Польше.

На следующий день наш путь лежал через несколько мелких скверных городков, в одном из которых — Радчееве — проживало много вюртембержцев. При виде соотечественников они очень обрадовались и живо расспрашивали о своих родных местах и знакомых, живописуя при этом свое печальное положение в Польше так, что сердце разрывалось.

30 апреля на больших баржах мы пересекли Вислу, 3 мая вышли из великого герцогства Варшавского, у Илиенбурга (Иллово) вступили в Восточную Пруссию и 6-го заняли кантонир-квартиры у Найденбурга.

Радость от выхода из Польши и вступления в Восточную Пруссию была всеобщей и неописуемой. Если раньше из-за неприветливости бранденбуржцев и плохих квартир мы пеняли на всю Пруссию, то теперь благодарили Бога, что Он снова позволил нам быть среди людей. Впрочем, чтобы не быть несправедливым к полякам, я хочу сделать здесь несколько замечаний, которые бросаются в глаза каждому путешественнику при въезде в Польшу, и в подтверждение моих сведений привести несколько анекдотов. Перед этим я лишь должен заметить, что благосостояние и скромность, к которым я привык по своему воспитанию, законность и обыкновенное гражданское сознание, которыми я обязан моим добрым родителям, заставили меня чувствовать некоторые острые углы в Польше более болезненно, чем их, возможно, воспринял бы кто-нибудь другой.

В Польше нацию составляет лишь шляхта. Главная черта в характере дворянства — гордость, следствие бывшего порядка, при котором каждый шляхтич не только имел право голоса при выборе короля, но и сам мог выдвинуть свою кандидатуру. Обычно шляхтич — тиран по отношению к своим подданным, но раболепствует перед высшими; он подозрителен, злобен и вероломен по отношению к своим соотечественникам. Даже общие интересы не всегда способны объединить его с другим; его собственный интерес стоит выше интересов отечества либо же он объявляет первое вторым. Польша всегда была разделена на партии. Могущественные люди примыкали к той или иной, но ни один из них не был способен дать своему отечеству покой, несвойственный для выборной державы. Излишества и любовь к роскоши ввергли некоторые семьи в нищету, другие заставили предать отечество и в конце концов уничтожили нацию. Косчинско {329} 329 Анджей Тадеуш Бонавентура Костюшко (1746—1817), предводитель польского восстания 1794 г. против Пруссии и России. и другие бравые люди не могли остановить всеобщего разложения, напрасно они пытались спасти страну. Она была разорвана [на части], но способ, каким это произошло, не благоприятствовал тому, чтобы завоевать сердца нации или, вернее, дворянства в пользу нового отечества. Хотя в своей части Пруссия делала все возможное для подъема страны и на следы ее владычества до сих пор смотрят с одобрением, но дворянство видело в ней только своего угнетателя и не замечало хорошего. Благосостояние дворянства снова выросло, но это его не радовало, потому что оно ничем не хотело быть обязанным своему врагу.

Когда Наполеон пообещал снова возродить Польшу к жизни, дворянство охотно взялось за оружие; оно не жалело ничего и охотно жертвовало деньгами, имуществом и кровью. Наполеон, вестник свободы, был обожествлен. Но он не восстановил польскую державу, а создал герцогство Варшавское и своими высокими налогами и раздутой военной мощью довел страну до изнеможения. Однако поляк видел в этом лишь временное явление и выносил все терпеливо. Новая война с Россией, надеялся он, снова вернет Польшу самой себе. В этом были его желания и стремления, отсюда проистекала его любовь к Наполеону. В герцогстве Варшавском, при верховной власти Саксонии, с польским дворянством считались мало; в Польском королевстве оно надеялось снова вернуть потерянные привилегии, улетучившееся благосостояние и высокий престиж. Дворянство гордилось своими прошлыми привилегиями и теми, кто возвещал им восстановление державы.

В Южной Пруссии дворянство стало зажиточным, в герцогстве Варшавском оно было бедным, но память о былом благосостоянии еще жила в нем. Частью из-за природной склонности к роскоши, которую еще усилило воспитание, частью потому, что оно не видело в этом необходимости, дворянство не привыкло к разумной экономии. Неизбежными последствиями этого стали обнищание и скудость. Некоторые примеры могут подтвердить эти последние характеристики. В Корнове, в 2 днях похода от Гнезно, я встретил шляхтича, который обильно оклеил окна своей комнаты бумагой, который не мог достать достаточно дров для отопления залы, черты которого были отмечены печатью голода, но чьи дочери, несмотря на все это, были одеты в шелка и за ними ухаживала одетая в муслин горничная. Схожий случай был с другим офицером моего полка — только там роскошь была еще большей, а домашнее благосостояние пало еще ниже, потому что вся дворянская семья пользовалась, на патриархальный манер, одним бокалом и одной вилкой, не имея скатерти. А расквартированному офицеру из-за отсутствия помещения в доме была предоставлена постель рядом с дочерьми дома на голой соломе.