Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Осенью 1826 года приехал в Москву поэт Пушкин. Это событие, которое составляло эпоху в жизни самого поэта, оказалось не без последствий на литературные отношения Н. А. Полевого. Потому-то я должен войти здесь в некоторые подробности, любопытные и довольно важные в жизни моего брата.

Знаю, что я должен очень осторожно говорить о Пушкине. Нашлись люди, которые в последнее время усиливались представить меня каким-то ненавистником нашего великого поэта и чуть не клеветником нравственной его жизни. Я опроверг такую клевету, когда она выказывалась явно, [448]и показал, что никто более меня не уважает памяти Пушкина, никто не ценит более высоко чудесного его дарования. Но дознанная истина, что клевета всегда оставляет после себя следы, и особенно та клевета, которая передаётся изустно, в сборищах, где, в кругу порядочных людей , можно высказать возмутительные нелепости, повторяемые с улыбкой. Видно, такую клевету испытал сам Пушкин, упомянувший о ней очень выразительно.

Имя Пушкина сделалось известно публике со времени издания Руслана и Людмилы в 1820 году; но ещё прежде он стал любимцем и баловнем образованной петербургской молодёжи за многие свои лирические стихотворения, несравненные прелестью выражения, гармонией стиха и совершенно новою, небывалою до тех пор вольностью мыслей и разных отношений. Эротические подробности в посланиях к Лидам и Лилетам, острые, умные сарказмы против известных лиц в посланиях к друзьям, наконец, сальные стихотворения, где думал он подражать А. Шенье, но далеко превзошёл свой образец, — были совершенно во вкусе и приходились по сердцу современной молодёжи. Лирические произведения Пушкина этой эпохи большею частью писаны были не для печати и в рукописи разлетались по рукам. Вскоре составилась целая тетрадь таких стихотворений; современные юноши усердно переписывали её, невольно выучивали наизусть, — и Пушкин приобрёл самую громкую, блестящую известность и жаркую любовь молодых современников своих. Почти в то же время стало известно, что он удалён из Петербурга; внутри России даже не знали — куда, за что? Но тем больше казалась поэтическою судьба изгнанника самовольного (как называл Пушкин сам себя), особенно, когда он упоминал о себе в задумчивых, грустных стихах, то благословляя дружбу, спасшую его от грозы и гибели, то вспоминая об Овидии на берегах Чёрного моря. И вдруг новая превратность в судьбе его: он живёт в своей деревне, не выезжает оттуда, не может выезжать — и русский Овидий принял оттенок чуть ли не Вольтера в Ферне, или Руссо в самовольном изгнании. Между тем явились его Кавказский пленник, Бахчисарайский фонтан , наконец, первая глава Онегина, сопровождаемые множеством изящных лирических стихотворений, и уже слышно было, что поэт, в своём уединении, готовит новые, великие создания. В таких отношениях находился Пушкин к русской публике, когда, во время торжеств коронации, в 1826 году, вдруг разнеслась в Москве радостная и неожиданная весть, что император вызвал Пушкина из его уединения, и что Пушкин в Москве. Всех обрадовала эта весть; но из числа самых счастливых ею был мой брат, Николай Алексеевич… Искренний жаркий поклонник его дарования, он почитал наградою судьбы за многие неприятности на своём литературном поприще то уважение, какое оказывал ему Пушкин, который признавал «Московский Телеграф» лучшим из современных русских журналов, присылал свои стихи для напечатания в нём, и в нём же напечатал первые свои прозаические опыты. Оставалось закрепить личным знакомством этот нравственный союз, естественно связывающий людей необыкновенных, и одним из лучших желаний Николая Алексеевича было свидание с Пушкиным. Можно представить себе, как он обрадовался, когда услышал о его приезде в Москву! Он тотчас поехал к нему и воротился домой не в весёлом расположении. Я увидел это, когда с юношеским нетерпением и любопытством прибежал к нему в комнату, восклицая: — «Ну, что? видел Пушкина? рассказывай скорее». С обыкновенною своею умною улыбкою, он поглядел на меня и отвечал в раздумье: — «Видел».— «Ну, каков он?» — «Да я, братец, нашёл в нём совсем не то, чего ожидал. Он ужасно холоден, принял меня церемонно, без всякого искреннего выражения».

Он пересказал мне после этого весь свой, впрочем, непродолжительный разговор с Пушкиным, в самом деле состоявший из вежливостей и пустяков. Пушкин торопился куда-то с визитом; видно было, что в это свидание он только поддерживал разговор и, наконец, обещал Николаю Алексеевичу приехать к нему в первый свободный вечер.

Мы посудили, потолковали и утешили себя тем, что, вероятно, Пушкин, занятый какими-нибудь своими политическими отношениями, не в духе. Но, всё-таки, странно казалось, что он не выразил Николаю Алексеевичу дружеского, искреннего расположения.

Не помню, скоро ли после этого, но, как-то вечером, он приехал к нам вместе с С. А. Соболевским, который сделался путеводителем его по Москве и впоследствии поселил его у себя. Этот вечер памятен мне впечатлением, какое произвёл на меня Пушкин, виденный мною тут в первый раз. Когда мне сказали, что Пушкин в кабинете у Николая Алексеевича, я поспешил туда, но, проходя через комнату перед кабинетом, невольно остановился при мысли: я сейчас увижу его!.. Толпа воспоминаний, ощущений мелькнула и в уме, и в душе… С тревожным чувством отворил я дверь…

Надобно заметить, что, вероятно, как и большая часть моих современников, я представлял себе Пушкина таким, как он изображён на портрете, приложенном к первому изданию Руслана и Людмилы , т. е. кудрявым, пухлым юношей, с приятною улыбкою… [449]

Перед конторкою (на которой обыкновенно писал Н. А.) стоял человек, немного превышавший эту конторку, худощавый, с резкими морщинами на лице, с широкими бакенбардами, покрывающими всю нижнюю часть его щёк и подбородка, с тучею кудрявых волос. Ничего юношеского не было в этом лице, выражавшем угрюмость, когда оно не улыбалось. Я был так поражён неожиданным явлением, нисколько не осуществлявшим моего идеала, что не скоро мог опомниться от изумления и уверить себя, что передо мною находился Пушкин. Он был не весел в этот вечер, молчал, когда речь касалась современных событий, почти презрительно отзывался о новом направлении литературы, о новых теориях, и между прочим сказал:

— Немцы видят в Шекспире чорт знает что, тогда как он просто, без всяких умствований говорил, что было у него на душе, не стесняясь никакой теорией. — Тут он выразительно напомнил о неблагопристойностях, встречаемых у Шекспира, и прибавил, что это был гениальный мужичок! Меня поразило такое суждение тем больше, что я тогда был безусловный поклонник Авг. Шлегеля, который не находит никаких недостатков в Шекспире. [450]